Дункан Мак-Грегор - Битва бессмертных

— Как тебе сказать… Как принцип — да, нравится. Но, в общем-то, хотелось бы ее… раздеть, что ли…

— То-то.

Войдя в вонючий маленький зал размером чуть больше кумбаровой комнаты во дворце, спутники нашли свободное место за центральным столом, прямо под огромным закопченным светильником, пристроили дорожные мешки между ножками лавок и потребовали у хозяина, вертевшегося здесь же, баранины и пива на двоих.

Для такого захолустья новые посетители таверны были кем-то вроде принцев в медвежьей берлоге. Хозяин прытко понесся на кухню исполнять заказ, а прочие уставились на варвара и сайгада как на диковинных зверей. Кумбар реагировал на эти взгляды так, как и полагалось знаменитому на весь Туран (он до сих пор был в этом уверен) царедворцу — горделиво выпятив брюхо, он изобразил на своей свинячьей физиономии скуку, свойственную богатому и умному нобилю, подбавив еще толику высокой печали, и устремил взор маленьких черных глазок в обшарпанный потолок — то есть точно по «Бламантине», его любимой книге, описывающей (кроме всевозможных премудростей) характер, манеры и внешний вид каждого сословия.

Конан же, в самом деле привыкший к всеобщему вниманию, словно ничего не заметил. Угрюмо глядя в трещины крышки стола, он снова думал о Белке, воображая себе его страдания так живо, как если бы сам находился сейчас в плену зыбучих песков. Будь этот парень не воином, а, скажем, купцом или ремесленником, он вряд ли думал о нем так же, но для варвара тема силы и воли, подавленных хитростью и колдовством, была слишком близка. Он и сам не раз испытывал подобное на себе. Но, как ни был киммериец занят размышлениями о борьбе добра и зла, пристальный взгляд соседа по столу все-таки достал его.

— Ну? — вопросил он сурово, одним тоном своим повергая нахала в полуобморочное состояние.

— Мр-р… мр-р… — еле сумел ответить тот.

Конан презрительно хмыкнул и отвернулся. Тут принесли баранину, и оба путешественника с энтузиазмом принялись набивать ею свои пустые желудки.

В отличие от прекрасного, только что приготовленного мяса, пиво оказалось несвежим, но Конан, про себя отметив сие прискорбное обстоятельство, долго задумываться о том не стал. Он, бывалый бродяга, на основе своего опыта знал, что, когда в глотке сухо и шершаво, любая жидкость хороша, пусть даже набранная из болота.

Сайгад отнесся к пиву не так доброжелательно. Скривившись, он подозвал хозяина и плеснул в его синюшную морду остаток из своей кружки. Слов он при этом вообще не произносил, но хозяин, облитый и униженный, все понял и так. Кивнув, он вытерся, снова устремился на кухню и вскоре вернулся, таща огромный, в пол своего роста, кувшин с новой брагой.

— Другое дело, — милостиво принял замену Кумбар, а попробовав, запросил еще, ибо это пиво было превосходным.

Конан, в задумчивости попивая то свежую бражку, то старую и не находя между ними большой разницы (вернее, и не ища ее), просчитывал путь отсюда до южного берега моря Вилайет. Прикончив последний кусок баранины, он принял решение: ехать прямо.

Конечно, можно было и берегом, минуя и череду гор, и нежелательную встречу с охраной города Хоарезма, пару лет назад почему-то возжелавшую изловить его, Конана, и отправить в темницу. Кроме того, он подозревал, что сайгад, счастливо уверенный в знаменитости своей персоны, решит посетить дворцы и в Шангаре и в Хоарезме с целью разведать обстановку вне родного Аграпура и вызнать, как здесь относятся к собаке Гухулу. Но берегом они потеряли бы день, а то и два, чего киммериец допустить никак не мог.

Белка, придавленный каменной плитой, все стоял перед его глазами не то что немым укором, а просто наказанием. Вряд ли сам Кром смог бы придумать для сына своего кару ужаснее, чем спокойное наблюдение за муками собрата-воина. Конану казалось, что край плиты совсем рядом, а он не может поднять руки и освободить парня. Все это было похоже на бред — а если учитывать гонку с преследованиями зомби, так оно и было.

— Глянь-ка, шут! Шут из балагана! Ха! А ну, попляши! Гнусавый голос соседа справа, резкий, пронзительный, пробирающий до печенок, в момент вывел киммерийца из состояния хрупкого, но равновесия. Так же и общая тишина, до того прерываемая лишь чавканьем да иканием: вздрогнув, зашипела разбуженной змеей. Головы посетителей повернулись, но не с тем, чтоб осуждающими взглядами остановить сие развязное выступление, а с тем, чтоб обнаружить этого самого шута. На лицах проявилось любопытство — презираемое варваром всегда — и жажда зрелища.

— Э-ге-гей! Попляши! — Тощий крестьянин с физиономией удивленного козла, с бородищей до колен, с сальными длинными волосами, приняв всего-то третью кружку кислятины, явно был настроен воинственно. — Ты что, не понял? Пляши, сказал я тебе!

Мрачно посмотрев на него, Конан проследил за направлением его взгляда и… чуть не захлебнулся глотком браги. Человек, к которому обращал крестьянин свой наглый выпад, вовсе не был шутом из балагана. Пожалуй, даже напротив, он являлся единственным здесь приличным человеком (если не считать, конечно, высокопоставленного Кумбара).

Аккуратно расчесанные темные волосы, заправленные за маленькие уши, высокий чистый лоб, карие глубокие глаза, излучавшие покой и силу, ровные и крепкие длинные руки с холеными ногтями — все это даже не намекало, а откровенно говорило о том, что этот парень отнюдь не простого происхождения. С замирающим сердцем вглядывался варвар в отметину на его виске у правого уха — три вытатуированных широких и коротких, сомкнутых между собой полосы разного цвета. Верхняя — желтая, средняя — зеленая и нижняя — красная. Вот почему тупица крестьянин принял его за шута — отметина эта и впрямь бросалась в глаза не только ярким цветом, но и расположением своим: начиналась она от середины щеки, то есть лишь слепой не увидел бы. На самом деле то был знак шамана высшей касты. Поживший в Пунте Конан отлично разбирался теперь в таких несложных вещах.

Высшая каста не имела в числе своем чернокожих, а только белых и знатного рода. Строгие правила не позволяли им применять свои знания и умения всюду и в любое время — только в случае самой что ни на есть крайней необходимости и только для пользы кого-либо еще, а не своей лично. В этом была и красота, и, может быть, даже отрицаемая варваром правда, но и ужасная ошибка тоже, ибо большинство шаманов высшей касты погибало именно вследствие запрета защищаться. Их число — и без того совсем небольшое (в Пунте и прочих Черных Королевствах не так уж много людей знатных и белых — обычно там болтаются в поисках наживы только вторые) — становилось все меньше и меньше; дикари смелели и нападали на них среди дня ради одного лишь развлечения — вот как сейчас этот козел; не имея возможности жить одним кланом, они разбредались по свету, строго соблюдая свои правила, и, плохо приспособленные к простой жизни, тоже погибали.