Даниэл Уолмер - Багровое око

Затем перед глазами Конана вновь заклубились серые тучи, небо перемешалось с землей, тусклые холмы растворились в зыбком воздухе.

Заныла рана в груди. Конан узнал навзничь и потерял сознание.

Когда Конан очнулся, он обнаружил, что лежит на плоской поверхности камня, на котором нанес себе недавно смертельный удар. Рана в груди покалывала, но не сильно. Мысли путались, словно кто-то приложился к его голове хорошей дубинкой.

Повернув подбородок, он увидел, что его грудь забинтована белой тканью. Лежать было не жестко, и он понял, что спина и затылок его покоятся на ворохе мха и сухой пахучей травы..

«Все-таки догадалась и положила сено», — мельком отметил Конан, приводя в порядок мысли и воспоминания.

— Вот ты и вернулся наконец! — прозвучал над ним чуть насмешливый и ласковый голос. — Правда, у меня такое ощущение, что я вытащила тебя оттуда силой. Ты так упирался, что я совсем было потеряла надежду вернуть тебя в мир живых! Что случилось?

— Да там… — замялся Конан, — мне встретилась девушка… туземка. Она попала туда по моей вине.

— Да, знаю, — кивнула Алмена. — Мне рассказывал Шумри.

— Вот странно, — пробормотал киммериец. — Она не только не захотела мстить мне, но наоборот… И она называла меня Сыном Неба, хотя я сказал ей, что моим отцом был простой кузнец…

— Возможно, о каких-то важных вещах эта девушка догадывается лучше, чем ты, — осторожно заметила Алмена.

Конан недоверчиво усмехнулся.

— И еще… Там был еще один, — вспомнил он. — Не человек… Тут уж я совсем ничего не понимаю.

— Не пытайся понять все сразу, — прохладная рука Алмены легла ему на лоб. — Особенно сейчас, когда тебе нужно не тратить силы, но восстанавливать их. Как себя чувствует вернувшийся с Серых Равнин?

— Великолепно! — отозвался киммериец. — Правда, грудь немного побаливает. Странно, там я совершенно не ощущал раны!

— Там нечему было болеть, — сказала девушка, осторожно поправляя повязку. — Ведь тело свое ты оставил здесь, на этом камне. Но ты не беспокойся: хотя рана твоя серьезная и глубокая, она заживет очень скоро, дня через два-три.

— Я могу встать прямо сейчас! — Конан хотел было подняться, но Алмена мягко придержала его за плечи.

— Успеешь! Успеешь и встать, и вдоволь намахаться мечом! Сейчас же тебе нужен покой. Ты не пожалел свою грудь и едва не проткнул ее насквозь.

— Пустяки! — Конан махнул рукой и тут же поморщился: рана все-таки ощутимо давала о себе знать. — Об одном я только жалею: что эта тупая груда камней не рассыпалась до конца! Еще бы чуть-чуть!.. У него уже камни сыпались с носа и дрожала челюсть… Если бы не проклятый ветер и не черный туман…

Алмена улыбнулась, но улыбка вышла не очень веселой.

— Превратить Стража Закона в груду камней не под силу даже тебе, доблестный киммериец. Но ты спорил с ним! Ты посмел не согласиться с незыблемым мировым законом. Мало кто из рожденных женщиной способен на такое.

Конан разочарованно скривился.

— Что из того, если он не рассыпался! Проклятье! Я ведь кричал как мог громко. И Айя-Ни… это от ее голоса пошла первая трещина. Этот каменный шакал совсем древний и заплесневелый. И все-таки он устоял! И будет по-прежнему издеваться над нами, жалкими тенями, не могущими даже крикнуть во весь голос!..

Алмена опять провела ладонью по его воспаленному лбу.

— Ты отправлялся в мир мертвых, Конан, не для того, чтобы сокрушить Стража Закона и учинить хаос, к которому так тяготеет твоя свободная душа. Необходимо было всего лишь проверить тебя. Проверить не храбрость, не силу твою, не хладнокровие — нечто иное. Ты выдержал испытание. Скажи, отчего ты никогда не спрашивал меня, почему я отправляю на битву с Багровым Оком тебя, вместо того, чтобы бороться с ним самой?

От удивления у Конана глаза полезли на лоб.

— Тебе бороться с ним? Тебе, женщине?!.. Хорош бы я был, если бы стал задавать подобные вопросы!

— Ах, да какая разница, женщина я или нет! — воскликнула Алмена с горечью. — Когда-то я уже объясняла тебе про мужчин и женщин. Можешь мне поверить, женщина способна бороться со злом не менее стойко, чем мужчина. Скажи, ты помнишь, как мы встретились с тобой в самый первый раз?

Конан кивнул. Помнить-то он помнил, хотя, по правде говоря, предпочел бы забыть, ибо встреча эта совсем не льстила его мужскому самолюбию.

— В нашу первую встречу я забрала у тебя меч, используя приемы борьбы цзо-пог. Я знаю еще немало всяких приемов и могла бы сразиться не с одним хорошо вооруженным воином. Но встречаться с Багровым Оком мне бесполезно! Потому что возразить Стражу Закона я не посмела.

— Ты тоже спускалась в мир мертвых? — поразился Конан.

Алмена кивнула. Киммериец представил, как она стоит перед серой громадой с шакальими ушами и щелями вместо глаз, и рана под сердцем заныла еще сильнее.

— Я не смогла ни возразить ему, ни даже поднять голос. Натура моя такова, что я всегда подчиняюсь законам, плавно плыву по течению великой космической реки. Может быть, в этом слабость моя, может быть, сила. Я не знаю. Но с самым могучим известным мне злом бороться я не могу.

Конан глубоко задумался. Алмена, хрупкая и нежная Алмена готовилась сражаться с непобедимым чудовищем, а он, Конан-киммериец по прозвищу Лев, раздумывал, колебался, прикидывал — получит ли он за это достойную его награду!..

— Но давай сейчас не будем ни о чем мрачном! — воскликнула Алмена, улыбнувшись и словно стряхивая с себя все темные воспоминания и не менее темные предчувствия. — Хотя бы до тех пор, пока рана твоя не затянется. Если на душе твоей будет легко и светло, заживление пойдет гораздо быстрее.

Киммериец красноречивым и томным взглядом (так не вязавшимся с простыми и грубоватыми чертами его лица, что Алмена не смогла не фыркнуть) дал ей понять, что его хорошее настроение полностью в ее власти. Но женщина не включилась в эту игру, Она строго велела ему как можно меньше двигаться, не думать о мрачном и неосуществимом, дремать и смотреть легкие золотистые сны.

В те три дня, пока заживала рана, Конан чувствовал себя почти полностью счастливым. Как ни странно, оказалось, что можно испытывать радость и светлое головокружение просто оттого, что женщина, которая тебе дорога, встречает тебя по утрам улыбкой, а вечером кладет, прощаясь, руку на лоб. Вовсе не обязательно для полноты бытия сжимать ее в объятьях, обладать ее телом, повторять, упоенно и торжествующе: «Моя! Моя! Моя!»

Алмена не принадлежала ему, но мир от этого не казался ни бесцветнее, ни темнее.

Но вот кого действительно не хватало Конану, так это Шумри, Если бы кто-нибудь сказал ему прежде, что он привяжется к слабосильному и щуплому отпрыску знатного немедийского рода, только и умеющему, что болтать языком, терзать струны цитры да вздыхать о своей родине, — он искренне бы расхохотался. Сейчас же он обрадовался бы даже самой занудливой, самой слезливой песне в его исполнении, из тех, которые вытягивал Шумри вечерами из струн своего инструмента. Самому пустому разговору — об аргосском мудреце, о блужданиях души, вылетевшей из тела, о туземных сказках и мифах…