Сурен Цормудян - Когда завидуют мертвым

— С кем мы теперь в дозор пойдем? — вздохнул Васнецов.

— С Седым и Бесовским.

— Терпеть не могу Седого.

— Да ладно. Баклан он, конечно, тот еще. Просто поменьше на его тупой треп обращай внимания.

— Что ты думаешь по поводу рассказа космонавтов?

— Да голова пухнет, — махнул рукой Вячеслав. — Столько информации. Я понял, что счастье — это когда ничего этого не знаешь. Вот жили мы, не тужили. Выращивали морковку, свеколку да картофан в оранжереях. Кроликов да кабанчиков с курями разводили. Охотились помалу. А теперь все как-то мелко. Противно. Неестественно. Безнадежно все как-то.

— А если все-таки решат экспедицию отправить? — Николай взглянул на Сквернослова.

— Куда, на Аляску?

— Да. Я хочу с ними. А ты?

Сквернослов остановился.

— Не знаю я. Безнадежно все это.

— Но представь, если это действительно единственный шанс на спасение? Что мы теряем, в любом случае?

— Теряем возможность дожить наши дни в этих теплых подвалах. А в пути такого комфорта не будет. А тут…

— Как крысы? Мы должны прожить наши жизни, как крысы? Ты же сам говорил прошлой ночью, что, пока мы живем, жизнь продолжается. И надежда остается. А выключить этот шарп…

— ХАРП…

— Ну, ХАРП. Выключить этот ХАРП, быть может, наша единственная надежда. Так что же ты? Ты и в глазах профессора надежду какую-то увидел. Что с тобой теперь стало?

— Я не думал, что все так плохо. Я думал, что где-то в мире все в порядке. А оказывается, везде так, как у нас. Все разрушено. Весь мир. А профессор… Теперь я его не понимаю. Темнит он что-то. Откуда он-то про этот ХАРП знает?

Или просто умом старик тронулся. Так ведь бывает. И очень часто.

— Может, спросим, сходим? — предложил Николай.

— Да у них там сейчас дел столько. Генерал же сказал проработать этот вопрос. Сейчас не до нас ему будет.

Молодые люди вошли в свой подвал. У входа, как обычно, сидел вахтер внутреннего поста. На такую вахту обычно назначали людей больных и старых, чтоб не вынуждать их выходить в холодный блокпост или патрулировать траншеи. Он тоскливо смотрел в горящий в большой печке-буржуйке огонь, греющий помещение и трубу, этот подвал опоясывающую. Иногда вахтеру приходилось проворачивать рукоятку ручной помпы, разгоняющей воду по трубе для распределения тепла.

Вахтер ничего не сказал молодым людям. Только посмотрел в их сторону и угрюмо принялся крутить помпу. Казалось, что он совсем не хочет разговаривать.

Время было еще не позднее, и двери, либо заменяющие их шкуры, в жилища людей были открыты. Однако дверь в квартиру капитана была заперта и оттуда доносился плач. И еще несколько голосов женщин, пытающихся успокоить овдовевшую Гуслякову.

За большим столом в центре подвала никто не играл в домино или нарды, как это иногда случается по вечерам. Шума детей, а их в этом подвале было трое, тоже слышно не было. Сегодня тут была одна скорбь. И слышался только плач.

Николай взглянул на дверь в квартиру капитана и вдруг выскочил из подвала обратно в земляной коридор. Сквернослов рванул следом.

— Я не могу! Я виноватым себя чувствую! — прохрипел Николай догнавшему его Вячеславу.

Тот что-то хотел сказать, но, поджав губу и прикрыв глаза, молча закивал головой. Он чувствовал то же самое.

Васнецова охватила горечь от бессмысленной гибели Михалыча. Но еще больше горечи было в том, что и жизнь-то вся их была, оказывается, бессмысленной. Пустой и бессмысленной. Впереди ничего. Либо медленное вымирание. Либо скорая, а может, и не очень, гибель планеты. Но главное-то он понял. Незачем жить. Люди умирают. А тех, кто родился после войны, можно по пальцам пересчитать. И это за двадцать лет! Да кому захочется выпускать свое чадо в этот одичавший и безнадежный мир? Это ведь преступление перед маленьким ребенком, родить его на свет в таких условиях. А если он и вырастет, то непременно проклянет родителей своих, осознав, что жить незачем. Васнецов быстро брел по траншее, пока не наткнулся на постового, стоявшего у массивной деревянной двери, обитой кабаньими шкурами. Эта дверь вела на поверхность. Сквернослов молча следовал за ним.

— Парни, вы чего? — спросил охранявший дверь постовой.

— На воздух охота чего-то, — задыхаясь, пробормотал Николай. — Выпусти.

— Так не положено ведь! Темнеет уже! И там мороз за тридцать!

— Пусти, как человека прошу. Мы только подышим и назад. Мы тут. У входа будем.

— Ну ладно. Только недолго, — вздохнул молодой постовой и, загремев ключами, снял с засова большой амбарный замок.

Васнецов бросился по земляным, а чуть выше и по снежным ступенькам наверх. На их мир опустились черные сумерки. Во мраке виднелись мрачные силуэты необитаемых зданий, так противоестественно торчащих из снега. Он упал на колени и, зарывшись лицом в холодный снег, зарыдал.

— Не могу я так больше, Славик! Не могу! Жить не хочу! Зачем жить?! Мы же вымираем! А кто последним подохнет, того и похоронить некому! Закопать, как Михалыча завтра закопают! На хрена, Славик!

— Кончай, Коля. Говорят же, что радиации меньше становится. Годы идут. Перестань, — как-то неуверенно бормотал Вячеслав.

— Да потому что всё! Радиация не нужна больше! Она свое дело сделала! Мы, люди, свое дело сделали на этой земле! Все! И хватит себя всякими сказками утешать!

— Коля, хватит, — прошептал сквозь слезы Вячеслав. Затем схватил Николая за грудки и стал трясти его. — Хватит, Коля! — заорал он. — Ну не рви ты душу мне! Всем тяжело! Не тебе одному! А мне каково?! А?! Что ж ты делаешь, скотина! Мне же тоже! Погано! Ты же знаешь Аленку с подвала на Советской! Знаешь, что любовь у нас была! И знаешь, что я отвадил ее от себя! Я боюсь, понимаешь? А если она родит! Как я ребеночку своему в глаза смотреть буду?! Что за землю я ему оставлю в наследство?! Что я ему скажу?! Вот, сынок, посмотри, как мы тут все обосрали! А Аленке каково?! Ей двадцать пять уже, а она все куклу украдкой пеленает, поет колыбельные и плачет! Плачет, плачет, плачет! — Он с силой окунул Николая лицом в снег. — Вот как ты сейчас плачешь! Что же ты делаешь, гад! Что же ты душу и себе и мне рвешь!

Васнецов вырвался и врезал Вячеславу кулаком по лицу. Ответный удар последовал незамедлительно. Они сцепились в какой-то сумасшедшей дикой ярости и, катаясь по снегу, колотили друг друга.

— Ни хрена себе, они воздухом дышат! — закричал выбравшийся на шум постовой. — А ну, разойдись!

— Пошел ты… — прорычал кто-то из дерущихся.

— Я сейчас патруль вызову! Месяц потом говно из уборных в оранжереи таскать будете!

Постовой скомкал крепкий снежный ком и метнул в дерущихся. Попал Сквернослову в ухо. Николай вырвался и кинулся на постового.

— Караул! — завопил тот, прыгая обратно в подземелье. — Нападение на часового!