Норман Хьюз - Месть волчицы

— Не могу тебе сказать. Спроси у Разары, если хочешь. Знаю, что сейчас, когда я приезжаю сюда, то встречаю едва лишь два десятка старых знакомых. Куда подевались остальные — не ведаю.

Тарквин хмурит брови.

— Думаешь, Логово умирает?

— Едва ли, — Соня качает головой. — Просто они делают что-то такое… о чем не сообщают нам, непосвященным. Здесь остаются книжники, да и то, похоже не из самых главных. Возможно, где-то есть другое Логово. Там готовят бойцов, может быть, ведутся еще какие-то магические работы, не знаю. Здесь же остался храм, Разара, горстка послушников и мы, время от времени возвращающиеся сюда с очередного задания. Если бы это не было так нелепо, я бы сказала, что это Логово они сохранили специально для нас, чтобы нам было куда возвращаться.

— А, возможно, ты не так уж и неправа, — задумчивым тоном произносит Торквин. — В этом что-то есть. Соня. Хотя странно, ты знаешь… — голос его делается мечтательным, каким-то далеким. — Я ведь всегда возвращался сюда, в Логово, как домой, хотя и не скажу, чтобы мне всегда были приятны эти возвращения. Порой приезжаешь вот так, как сегодня, обнаруживаешь, как сильно все изменилось, как сильно все тебе стало не по нраву и думаешь: «Зачем? Ради чего?» У тебя не бывает такого?

Он в упор смотрит на нее орехово-карими глазами, но Соня ловко отводит взгляд, делая вид, что высматривает каких-то знакомых в той толпе, которая как раз сейчас вваливается в трапезную.

Ей не хочется отвечать, хотя слова Тарквина эхом вторят ее собственным мыслям. Но если человеку захотелось пооткровенничать, то, на самом деле, меньше всего его интересует мнение собеседника, а если, паче чаяния, это некое задание, и ему поручили выведать ее сокровенные мысли и настроения, то тем более следует молчать, как бы сильно ни хотелось ей открыть душу.

— Но на самом деле, — продолжает Тарквин, хлебной коркой собирая подливу со дна миски… то-то сейчас вознегодовали бы его благородные немедийские предки! — На самом деле, не имеет значения, что у тебя на душе, когда приезжаешь сюда, потому что Логово стало домом, а дом можно не любить, можно на него негодовать, можно даже ненавидеть порой, но в него всегда возвращаешься, и он ценен лишь тем, что он есть… Ты понимаешь, о чем я? Тьфу!.. — он презрительно смеется, скаля белоснежные зубы, яркой полоской выделяющиеся на загорелом лице под черточкой усов. — Совсем отвык нормально говорить с этими распроклятыми дикарями. Веришь ли, думал, что уже, вообще, все слова забыл, кроме «жратва», «сабля», «бабы», да «спать».

Соня смеется. Верно, и впрямь такому человеку, как Тарквин, это далось нелегко, ведь она помнит, как ему нравились ученые диспуты и просто болтовня ни о чем. Должно быть, ему здорово не хватало такого общения, пока он был там, в Туране. Поэтому и набросился теперь на первую попавшуюся собеседницу.

Она делает знак пробегающему поваренку, чтобы принес им эля. Пожалуй, пора поговорить о чем-то другом. Тем более, что шумная компания устроилась прямо рядом с ними, за тем же столом. Не годится вести при посторонних беседы, в которых недоброжелательное ухо может уловить нотки предательства. Халима таких вещей не терпит, а желающие ей донести наверняка найдутся…

С Тарквином они понимают друг друга без слов, поскольку тот, едва лишь бросив короткий взгляд на соседей по столу, с кем-то перемахнувшись рукой и пообещав встретиться чуть погодя у конюшен, резко меняет тему разговора

— Да что я все о себе, да о себе! Лучше ты мне, красавица, поведай, что у тебя нового? Сколько новых зарубок на мече сделала, сколько сапог стоптала и коней загнала?.. Впрочем, — он многозначительно цокает языком, — насчет коней можешь не беспокоиться. Эту сагу наш велеречивый кузнец уже пропел мне дважды, и с радостью испытал бы на мне свое красноречие в третий раз, если бы я не пригрозил загнать ему в глотку его же собственный молот. Хотя… — он с усмешкой косится на рыжеволосую воительницу, — та часть, где поминались демоны с глазами, точно плошки, полные гнилушек, на меня произвела впечатление. Что тут стряслось, подруга, докладывай!

Соня со смехом разводит руками.

— Наш, как ты выразился, велеречивый кузнец тоскует по родным северным просторам и по благодарной аудитории, коей он лишен здесь, среди дикарей и варваров, у которых отсутствует поэтический дар и терпение выслушивать его оды. Поверишь ли, уже год он мучает меня, желая сочинить сагу о деве-воительнице, — эти слова она произносит подчеркнуто насмешливо, словно показывая, что никоим образом не относит к себе сие определение. — К несчастью, «подвигов» моих не хватило бы не то что на полноценную сагу, но даже на краткое предисловие к таковой, и потому он упражняется, как может, в ожидании, пока я совершу нечто действительно героическое, достойное описания. — Она иронично усмехается. — А пока успешно делает меня посмешищем для всего Логова.

— Ну, не скажи. Думаю, ты скромничаешь, как обычно, и история эта вполне достойна упоминания, — он с удовольствием отпивает эля из кружки и делает приглашающий жест. — Ну же, ты знаешь, что я все равно не отпущу тебя без доброй истории! Должен же я вспоминать хоть что-то приятное, сидя вечерами у костра в окружении тупых дикарей и их грязных наложниц. Я хочу вспоминать твое личико и представлять, как ты дерешься с тысячей демонов, унося похищенное сокровище на груди… На твоей прекрасной пышной груди, — добавляет он, устремив деланно плотоядный взгляд на округлые формы Сони. Та сперва смущается, затем понимая, что лучше будет отвлечь его внимание разговором, сдается и начинает как можно более сухо пересказывать все, что случилось с ней за последние полторы луны.

Впрочем, сухо не получается. Теперь, спустя какое-то время, вся ситуация начинает ей казаться настолько комичной, что она и сама не может удержаться от смеха, и к тому моменту, как речь заходит об обнаружении пропажи драгоценных звездных таблиц, она уже вовсю хохочет, всплескивает руками и ударяет ладонью по столу в тех местах рассказа, которые достойны особого внимания

— И вот представь себе, — голос ее звонко разносится по залу, заставляя с улыбкой прислушаться даже сотрапезников в самых дальних углах, — я прыгаю на подоконник, бросив веревку, выбиваю окно, и что я вижу? Этот хитрый старый ублюдок, это хромой лис, да отсохнут у него и его лживый язык, и та его мужская гордость, что пониже пояса, сидит, по грудь утопая в подушках, на этом своем клятом продавленном диване, с которого чтобы встать, тебя должны за руки тащить два раба-кушита, и торгуется с каким-то тощим хмырем за мои, представь, мои Звездные Арканы. Клянусь, у меня едва хватило терпения не прикончить обоих на месте, но уж больно любопытно было, какую цену он заломит…