Владимир Коваленко - Крылья империи

И эту шпагу постигла та же судьба.

— Занятное у тебя, князь, оружие, — сказал Разумовский, он обожал тыкать мелким аристократишкам. Что поделаешь, издержки низкого происхождения. Зато перед высшими лебезил изрядно. — Дай-ка посмотреть. Кстати, князь, а ты давно в генералы вышел?

— Часа полтора тому, — хмыкнул Баглир.

Статус надо закреплять. Даже и среди врагов. Но гетман его уже не слушал. Он рассматривал крупный коленчатый узор белого колера.

— Грунт черный, отлив — золотистый, — бормотал граф, — булат наилучший, клеймо… не знаю. Князь! Это что за клеймо?

— Это не клеймо, — соврал Баглир, — это мой фамильный герб.

Вот так. Знай наших.

— Просто — крылатая собака? [1] Один из популярных персонажей древнеиранской мифологии: собака-птица с рыбьим хвостом; считался олицетворением мудрости, силы и волшебства. — Здесь и далее примеч. авт.

Баглир согласился:

— Просто сенмурв. Белый в черном поле.

А что оставалось делать? Белое в черном поле — высокоэстетично и полиграфически удобно. А Разумовский чуть не задохся. Ну ясно, у него небось герб с рюшечками, держателями, клейнодом, сенью. То есть новомодный. А тут — извольте понюхать столетий.

— За сколько продашь ятаган?

— Не продам. Он мне по руке. Опять же — наследство.

В Уфе просто выкупленное из ломбарда.

— Я не спрашиваю — продашь или нет. Я спрашиваю — за сколько, — бросил Разумовский.

Баглир решил: если ты из свинопасов вышел в гетманы и графы и звенишь в карманах миллионами, то это — не извинение для чванства.

— Столько не начеканено, — и улыбнулся.

Дружелюбность в этой гримасе люди замечали, только слегка попривыкнув. Прежде всего — к длинным, острым, загнутым внутрь зубам.

— Герб тебе подходит, — бросил гетман, повернулся к дверям и — встретил спину Измайлова, пятившегося от Екатерины в лучшем придворном стиле.

Только створки захлопнулись, Михаил Львович крутнулся на месте волчком, пропустил Разумовского.

— Пошли, — сказал Баглиру громко, чтобы все слышали, — передадим условия капитуляции Петру.

На обратный путь Шванвича не нашлось. И хотя Измайлов честно взял на себя роль ледокола, Баглир едва не был затерт и раздавлен. И очень удивлялся тому, что ничего не сломал. В тот день ему везло!

Искорку не украли, тарантас тоже. С гвардейцами Михаил Львович расплатился своими деньгами, Баглир — табакеркой датского посла.

Обратно ехали споро, деловито, но — обыкновенно. До заставы. А потом Измайлов турнул с козел кучера и беспощадно погнал лошадей. Баглир мчался рядом, не жалея Искорки.

И так — пока не встретили пикеты голштинских гусар. За пикетами просто спешили — доложить императору об удавшейся разведке.

К разговору из обреченных запасов потешной крепости Петерштадта были выставлены добрые кружки пива. При июньской жаре — в самый раз. Отхлебнули по глотку, закрыли тяжелые крышки.

Баглир изложил наблюденное. Отметил обилие в Зимнем церковных иерархов и их мотив — опасение, кроме крепостных, и остальное немалое имущество потерять. Обратил внимание на вино и деньги заводчиков — Строгановы, Демидовы отнюдь не жаждали довольствоваться наемными рабочими, когда можно было купить рабов. И выложил главную добычу: бумаги датского посла. Расписки Екатерины в получении субсидий. И договор, согласно которому герцогство Голштиния уступалось Дании — в обмен на полтора десятка боевых кораблей.

И ликование мелкого дворянства. И опасливую грусть градских обывателей. И отчаяние купцов, которым совсем были уже обещаны выборные места в Коммерц-коллегии, а вместо этого произошли грабежи лавок и даже складов при бирже. И безразличие народа.

— Народ надо расшевелить, — сказал Петр. — Я Волкову велел — он манифест пишет.

Статс-секретарь Волков действительно писал манифест — на перилах набережной. К нему подошел Мельгунов, заглянул.

— Слабо, — сказал веско, — такие и в Питере строчат. Нам общие словеса не нужны. Нам надо, чтобы сразу много людей бросились бить екатерининцев. Причем бить, невзирая на собственные расквашенные физиономии.

— Попробуй сам, — через губу предложил ему Дмитрий Васильевич.

— А что тут делать-то! — Мельгунов взял клок бумаги, пристроился поудобнее — и застрочил.

Писал он активно, бормоча под нос и время от времени довольно потирая руки. Только что слюну не ронял. Этакий одинокий запорожец, пишущий открытое письмо ко всем государям Европы разом. Наконец закончил. Показал.

Волков начал читать, сперва по диагонали, потом увлекся слогом и смыслом, текст его повел за собой, глаза проедали каждое слово. Наконец он отложил бумагу и шумно выдохнул.

— Забористо? — спросил Мельгунов. — Или еще добавить?

Волков вдохнул.

— Ты хоть соображаешь, что написал? — поинтересовался он.

— Ты же сам говорил, что с рабством надо кончать!

— Да ЭТО, тем более подписанное государем, способно вызвать нечто, по сравнению с чем выступление Екатерины — милая дружеская шутка. После такого… Ты хоть понимаешь, что это — полный каюк государству? И вообще любой организации? Аллес капут, как говорит государь наш Петр Федорович. Или еще точнее — ЗИГ АЛЛЕС КАПУТ.

— А ты отредактируй. Сделай так, чтобы капут оказался нужного размера.

— Но признайся — откуда ты это взял? Сам тут придумал? Не верю.

— Просто я некогда изучал подметные письма крестьян-мятежников: разинских, булавинских. Государь поручил изучить — чего нужно простому народу. В преддверии реорганизации третьего сословия в состояние менее рабское. Я немного поработал и понял, что мы сидим на вулкане! На каждое ограничение свободы народ отвечал такими бунтами… Хребет ему ломали, но — пока не преуспели. Русский народ хоть и замучен, а велик. И за свободу шеи кому угодно посворачивает. Главное — дать повод и указать в нужную сторону. Иначе это могут оказаться не те шеи. А например, наши. Поэтому сделать это надо именно сейчас. Противный случай чреват апокалипсическими эксцессами. Видишь, уже и слова для указа подбирал. А теперь просто сложил все требования вместе и перевел на канцелярский язык…

— Тогда ясно…

— Вот и хорошо. Трудись, а то получается, что я твою работу делаю. А когда закончишь обтачивать капут до нужного размера, используй для рассылки кирасир Чуплегова.

Канцлер Воронцов беседовал с гофмейстером Нарышкиным. Тот вел обычную светскую беседу — будто ничего не произошло. Мимо них двигалась колонна астраханцев. Батальон тянулся на запад. Били барабаны, свиристели флейты. Вслед за ним пошли голштинские роты. За спинами солдат свисали пухлые ранцы с недельным запасом провизии. Далее катились, влекомые многоконными упряжками, полевые пушки. Отряд отнюдь не казался игрушечным. Размер терялся перед сумрачными лицами бойцов, полными решимости. Командующий этой небольшой армией фон Левен подъехал к скучающим сановникам.