Сергей Малицкий - Юдоль

— Через две недели буду на месте, — пообещал старосте охотник.

— Я это… — Харуна почесал бороду, — под замок молодца посадил, чтобы остыл немного. А там уж посмотрим, высечь его или на урайский суд вытащить. Нищий-то нищий и есть, случайно в него парень попал. Совсем он голову потерял. Два брата их осталось, прочие родные все вот в этих домах сгорели. А эти втемяшили себе в голову, что ты виновник их беды.

— И где же второй брат? — поинтересовался Кай.

— Да к Туззи этому прибился, — сплюнул староста. — Одиннадцатым. Хороший ведь парень, жалко, а либо погибнет, либо сам в людоеда превратится. Ты посмотри там, белобрысенький такой, только-только семнадцать отмерил, ну дурень же! Педаном его кличут. Как услышишь — Педан, так это он.

— Чего ты хочешь? — спросил Кай, посмотрев вперед, где скривившиеся от ветров и окраинного простора сосны прикрывали уходящую в лес дорогу.

— Ты это… — староста вздохнул, — сразу-то не убивай его, когда он попытается с тобой расправиться… Ну тресни его по башке, ногу сломай, но не убивай сразу-то? А?

Кай поднял глаза к небу. Тучи внезапно расползлись, и взгляду снова предстал красноватый небосвод, по которому сполохами пробегали языки пламени.

Чащи между Кетой, Намешей и руинами Харкиса ничем не напоминали Дикий лес, что раскинулся за струями Хапы и Блестянки. В них не осталось ощущения древнего, подспудного колдовства, которое когда-то было уничтожено, затем растворено в земле, но за века, вместе с древесными соками, поднялось в чудные кроны и наполнило воздух магией. Чащи Текана были просто чащами. Деревья поднимались высоко в небо, под ногами, копытами и колесами шуршала хвоя, окрестные заросли делал непроходимыми бурелом. Некогда широкую просеку, по которой теперь вилась дорога, затягивал молодой лес. Сигнальные башни иши, отмеряющие каждые пять лиг пути, от неухода покосились, а кое-где и вовсе упали. Бронзовые зеркала, передающие повеления правителя, пропали. Лес стоял глухой стеной, но все же оставался обычным лесом, и если путник не вглядывался в темноту чащи справа и слева от дороги, то вполне мог представить себя в каком-нибудь сосновом бору под Зеной. Одно отличие все же имелось: в чащах, через которые правил коня Кай и через которые за ним ползли подводы, царила тишина. Не было слышно ни щебета птиц, ни лая заигравшейся лисицы, ни писка мыши, ни зова оленя. Лес затаился. Не так, как затаился однажды Дикий лес, в котором Кай, которого тогда еще звали Лук, наблюдал страшную охоту гончих Пустоты. Нет, теканские чащи никого не боялись. Они сами были страхом . Или же, в отличие от древнего леса некуманза, слились с источником ужаса в одно целое.

Кай двигался не спеша, отмерял задень по полсотни лиг, делая привал в полдень, думая больше не о собственном коне, который не успевал даже утомиться, а о следующих за ним повозках. Всякий раз привал случался либо возле узкой речушки, либо озерца, и во всякий раз никто из обозных и близко не подходил к Каю. В первый же день он обернулся, нашел взглядом Такшана, который держался у первой подводы с невольницами, и, кивнув ему, произнес только одно:

— Двадцать — двадцать пять лиг до полудня, привал на час-полтора, двадцать — двадцать пять лиг после полудня. Я остановился — все встали. Я тронулся — все тронулись. Оси всех телег должны быть смазаны, говорить вполголоса, а еще лучше не говорить, а слушать. На привалах половина народу отдыхает, вторая половина с оружием на изготовку смотрит в лес. Ночью то же самое. Горячее готовить вечером, с наступлением темноты костры гасить. Если что-то будет не так, пришпорю коня, и только вы меня и видели.

Такшан все понял без лишних объяснений. Не молчаливых воинов своих послал, сам отправился назад вдоль обоза, и сразу же прекратились выкрики, брань, да и тележные оси скрипеть стали меньше.

На второй вечер он прислал к Каю девчонку. Она была почти такого же роста, как и Весельчак, но юной, едва ли старше семнадцати лет. В руках у нее подрагивала миска с густой кашей. Кай, который только что обработал начинающие затягиваться раны и сменил тугие повязки, сидел, прислонившись к стволу двухсотлетней сосны, и собирался заснуть. Его черный конь обгладывал ветви дикой вишни неподалеку. Охотник окинул взглядом тонкую, даже худую незнакомку, не упустил ни войлочных бот, ни зачиненного льняного платья с закрытым горлом, рукавами до запястий и подолом до щиколоток, ни коротких, неровно остриженных черных волос. Шея у девчонки была длинной, отчего она казалась еще выше, но между шеей и волосами словно не было ничего — только два огромных глаза с синяками под ними от недоедания или от слез, да что-то изящное, настолько бледное, что казалось миражом, призраком. Чуть полноватые, покусанные губы, впалые щеки, тонкий нос, не слишком широкие скулы. Когда-то один крестьянин, которому пустотник раздробил плечо, умирая на руках у Кая, пожаловался тому, что все девчонки, с которыми он по молодости погуливал, были не слишком красивы, и жена у него была не слишком красива, и дочери, которых она ему нарожала за пятнадцать лет жизни, тоже не могли похвастать красотой, хотя любил он их такими, какими посылала их ему Пустота. И вот теперь, когда пришла пора умирать, когда уже давно были мертвы и жена, и все дочери, одного ему хотелось: чтобы хоть смерть явилась к нему не в виде какой-нибудь деревенской страшилы, а в виде если не красивой, то хотя бы смазливой девчонки. Рабыня, которую прислал Такшан, годилась на роль смерти без оговорок. Она даже была бы смертью-красавицей, но именно смертью. Тут уж без сомнений.

— Чего хочешь? — спросил Кай.

— Такшан сказал, чтоб я отнесла тебе еды, — прошелестела она негромко, но твердо. И тени забитости не было в этом неясном существе. А ведь шла так, словно успела испробовать плетей, старалась, чтоб платье не касалось спины.

— Это все? — нахмурился Кай.

— Все, — кивнула она и после некоторого раздумья добавила: — И еще он сказал, что если ты захочешь…

— Обычно рабынями не разбрасываются, — заметил Кай.

— Я порченая, — вымолвила она чуть слышно.

— Больная? — не понял Кай.

— Порченая, — повторила девчонка, отвела в сторону миску, потянула ворот платья и показала Каю несколько сочащихся сукровицей ран — одну длинную, тонкую отметину от ключиц до начала припухлости девичьей груди и с десяток поменьше, но глубже.

— Чем это? — нахмурился Кай.

— Рукоятью вертела, — гордо расправила плечи девчонка. — Вот эту я, а вот эти Такшан, когда порчу заметил. Осерчал.

— Зачем? — не понял Кай. — Сама себя-то зачем?

— Плохой товар — долгий покупатель, — зашептала она. — Больше времени, чтобы убежать.