Эндрю Фукуда - Охота

Я смотрю в окно, не в состоянии встретиться с ней взглядом. Но мое сердце сейчас бьется сильнее и с большим чувством, чем когда-либо.

— Той дождливой ночью я ждала тебя, — произносит она едва слышно, — почти час стояла у ворот школы. Я промокла до костей. Ты что, выбрался после уроков через черный ход? Прошло уже несколько лет, я знаю, но… неужели ты забыл?

Я, не отрываясь, гляжу на горы вдалеке, не смея посмотреть ей в глаза. Мне хочется сказать, что я так этого и не забыл, что не проходит недели, чтобы я не подумал: а если бы я принял другое решение? Если бы вышел из класса сразу после звонка, и мы бы встретились у ворот, и я бы проводил ее до дома. Дождь проникал бы под мою одежду, мы бы шлепали по лужам и, сомкнув руки, держали бы над головой зонтик — бесполезный под таким ливнем, но мы были бы не против промокнуть.

Однако вместо того, чтобы сказать это, я слышу в голове голос отца: «Не забывай, кто ты такой». И, впервые в жизни, я понимаю, что он имел в виду. Это был просто другой способ сказать: «Не забывай, кто они такие».

Я молчу, продолжая смотреть на ночное небо, на звезды, каждая из которых одиноко мерцает в темноте. Они так близко друг к другу, их лучи соприкасаются, сливаются, но эта близость иллюзорна, на самом деле между ними непреодолимое расстояние — миллионы световых лет пустоты.

— Не думаю… что понимаю, о чем ты. Прости.

Она не сразу отвечает. Затем неожиданно резко поворачивает голову, и каштановые волосы закрывают лицо.

— Сегодня слишком светло, — сухо произносит она, надевая лунные очки. — Терпеть не могу полнолуния.

— Давай отойдем от окна, — говорю я, и мы возвращаемся на ковер, где нас снова могут слышать сопровождающие.

Мы стоим друг перед другом и не знаем, что делать дальше. Мой сопровождающий шагает нам навстречу.

— Пора возвращаться к группе. Время ужина.

За ужином почти все кажутся вымотанными. Мы слишком устали, чтобы поддерживать какую-то внятную беседу, не то что за обедом. Меня беспокоит мой запах, и время от времени я незаметно обнюхиваю подмышки. Ем быстро, постоянно думая, как они все близко от меня. Тощий сидит рядом со мной, и голова его время от времени подергивается. Он молчит, но пару раз я замечаю, что он принюхивается.

Пепельный Июнь сидит по другую руку от меня. Я замечаю каждое ее движение: то, как ее локоть оказывается рядом с моим, как она берет и кладет приборы, как собирает волосы в хвост, чтобы они не падали в ее чашу для крови. Но в первую очередь я замечаю ее молчание. Мне приходится прилагать усилия, чтобы не смотреть на нее. И чтобы не отодвинуться подальше, скрывая свой запах.

К середине ужина я уже вне себя от беспокойства. И чем больше я нервничаю, тем сильнее становится запах. Мне нужно быстро и не привлекая внимания уйти. Я поднимаюсь на ноги, и все взгляды автоматически обращаются на меня. Отходя от стола, я высматриваю своего сопровождающего в темном углу. Спустя мгновение он оказывается рядом со мной.

— Все в порядке?

— Да. Я хочу вернуться к себе. Беспокоюсь из-за рассвета.

Он смотрит на часы.

— Рассвет не раньше, чем через час.

— Тем не менее я всегда беспокоюсь. Мне не хочется, чтобы солнце застало меня на улице.

Теперь на меня смотрят все за столом.

— Уверяю вас, наши расчеты времени восхода и захода всегда точны.

Я опускаю глаза и понимаю, что мне на самом деле не нужно притворяться уставшим. Я действительно вымотан до предела.

— Если на сегодня больше ничего не запланировано, я хотел бы уснуть пораньше. Выдохся.

Я чувствую, как он смотрит на меня, пытаясь понять.

— Но еда. Ведь будет еще много сочных блюд.

Наконец я понимаю, в чем дело.

— Откровенно говоря, вам не обязательно сопровождать меня обратно. Оставайтесь и ужинайте. Пока не наедитесь. Нет, правда, я знаю, как отсюда выбраться. Два пролета вниз, налево по коридору, направо, снова налево, а потом через двойные двери с эмблемой Института.

— Вы точно не хотите дождаться десерта?

— Точно. Все в порядке, правда.

— Но самое лучшее, самое полное крови мясо еще не принесли.

— Я вымотан. Правда, не беспокойтесь обо мне.

— Вы уверены, что доберетесь сами?

— Уверен.

И прежде чем он успевает возразить, я ухожу. По пути кинув взгляд на стол.

Предполагается, что все они должны есть, набивать рты, не обращая никакого внимания на мой разговор с сопровождающим. Но вместо этого они недоуменно смотрят на меня. Нет, даже не недоуменно. Совершенно ошарашенно. Теперь они вряд ли перестанут мной интересоваться.

«Дурак, дурак, дурак», — бормочу я себе под нос, спускаясь по лестнице. «Идиот, идиот, идиот», — ругаю я себя, идя по коридору. «Недоумок, недоумок, недоумок», — произношу я вслух, открывая дверь здания. Тут у меня в голове раздается голос отца: «Никогда не делай ничего необычного, ничего, что выделит тебя из толпы. Избегай всего, что может привлечь к тебе внимание».

Через несколько минут, у дверей библиотеки, я все еще продолжаю ругать себя. Недоумок, дурак, идиот, придурок.

Внутри я осматриваю каждый дюйм: все полки, проходы, укромные уголки. Бесполезно. В библиотеке нет ни капли жидкости. А в туалете — как и повсюду — висит только коробка с бумажными полотенцами. Теперь я действительно беспокоюсь. Вдали от моих запасов, оставшихся дома, от всех моих шпионских инструментов — бритв, бутылок с водой, средств против запаха, отбеливателя для зубов и пилочек для ногтей, — ситуация катастрофически выходит из-под контроля. От обезвоживания у меня кружится голова. Я не могу сосредоточиться. Ни на чем. Думаю обрывками. Болит голова.

Я поднимаю руку и обнюхиваю подмышку. Естественно. Сейчас даже я чувствую. А если чувствую я, почувствуют и они. Ничего удивительного, что Мясо и Тощий были так задумчивы за ужином.

Не знаю, начали ли меня подозревать. Тощий и Мясо точно что-то учуяли за обедом, но вряд ли связали это со мной. Тем не менее к завтрашнему дню от меня будет вонять.

Я иду к кожаному дивану и плюхаюсь на него. Голова у меня продолжает пульсировать болью и кружиться. Снаружи начинает светать. Ставни скоро закроются.

Я прикрываю рукой лицо. Думать не хочется, но я должен посмотреть правде в глаза. План А только что казался идеальным: оставаться незамеченным до поры и сломать ногу прямо перед Охотой. Но теперь все изменилось. Теперь, когда мое тело буквально кричит: «Съешь меня», — а язык стал сухим и шершавым, как наждачная бумага, я просто не проживу эти четыре ночи до Охоты. Либо умру от жажды, либо меня съедят. Скорее всего второе.

Лежа на диване, я продолжаю ощущать приглушенную головной болью тревогу, но, несмотря на это, уплываю в сон. Вернее сказать, проваливаюсь, как в глубокое ущелье.