Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:

— Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?

— Я думала, обойдётся, — ответила она в сторону.

— А теперь?

— Теперь — легче…

Декан испытующи глянул на Эгерта:

— Да, Солль? Легче? Правда?

— Правда, — ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из тёмного окна, выходившего на площадь, доносилась далёкая перекличка сторожей.

— Давно это у вас? — небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.

— Это… не постоянно, — объяснил Солль, глядя на бабочек. — Это было… один раз, и сегодня — второй… Я над этим не властен… А можно, я пойду?

— Тория, — поинтересовался декан со вздохом, — у тебя нет вопросов к господину Соллю?

Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.

Летний город захлёбывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шёлковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблёскивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи учёных, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана — он напряжённо работал над жизнеописанием великих магов — и в комнате его дочери, да ещё во флигеле — там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.

Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлечённый работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы всё до последнего кусочка было в конце концов съедено.

Эгерт почти не выходил из комнаты — сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа — однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.

А может, это был не воробей — намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую-нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от тёплой ванны и не заметил подходящую Торию.

Девушка замедлила шаг, потом остановилась — к Эгерту был обращён её гордый, как на монете, точёный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше — но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжёлой корзинкой в руках терпеливо ждала.

Наконец, воробей — или кто он там был — закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку — сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.

Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.

Корзина подверглась серьёзной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил её обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.

Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет её. С ним снова произошла, по-видимому, перемена — лицо со шрамом по-прежнему оставалось измождённым и невесёлым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.

В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нём она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он её тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать её боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по её мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?

— Отдайте-ка корзинку, — сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.

Солль покорно протянул ей свою добычу — качнулись зелёные перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.

Ухватив корзинку за круглую ручку, Тория проследовала по коридору дальше — ноша оттягивала плечо, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.

Она как раз успела дойти до угла, когда за спиной её послышалось хриплое, неуверенное:

— Может быть… Помочь?

Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:

— Что-что?

Солль повторил — удручённо, уже предчувствуя отказ:

— Помочь… Вам ведь… тяжело.

Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у неё вертелась привычная резкость — но она не дала ей воли. В который раз и совсем некстати ей вспомнился тяжёлый том, с размаху бьющий по бледному вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам… Тогда у неё долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про что бродячую собаку.

— Помогите, — сказала она с показным равнодушием.

Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошёл — будто боялся, что она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.

Корзинка снова перешла из рук в руки; молчаливой процессией оба двинулись дальше — Тория впереди, Солль за ней. Без единого слова прошествовали через дворик в хозяйственную пристройку; в пустой кухне Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.

Соллю самое время было повернуться и уйти — но он замешкался. Ждал, возможно, что она его поблагодарит?

— Спасибо, — уронила Тория. Солль вздохнул, и она вдруг спросила неожиданно для себя:

— А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали… чужой боли?

Эгерт молчал.

— И правда, — сама себе пояснила Тория, — если б вы это чувствовали… То не могли бы просто так всаживать шпагу в живого человека, верно?