Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

— Что ж… Значит, мне придётся заинтересовать его.

Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.

В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях — но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелёк петрушки, и топор, рассекающий чью-то шею… Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишённом за что-то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш — представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обречённого с плахи…

В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было — но скрипнули ржавые петли, и на пороге встал декан.

В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони — но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему-то виделось совершенно отчётливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощённую бесстрастность.

Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнёздышко трясогузки.

Декан взглянул на Солля вопросительно — будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чём-то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.

— Прошу прощения, — сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, — прошу прощения, что вторгся к вам, Солль… В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью… то есть невежеством. Вы сказали это серьёзно или для красного словца?

Тёмный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.

— Да, — сказал он глухо, — я готов уйти… Я понимаю.

Некоторое время оба молчали — декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:

— Я… Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне… Как небо для муравьихи. Возможно, я… занимаю чужое место?

Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.

Декан потёр висок — колыхнулся широкий рукав:

— Что ж, Солль… Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый… Однако вот… — и Луаян извлёк из складок тёмного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплёте, а затем небольшую книжку в переплёте картонном:

— Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое… Для начала. Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим — возьмёте ещё… И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно — может быть, Тория попробует себя в качестве педагога… А может, и нет — иногда мне кажется, у неё вовсе нет терпения…

Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:

— Вот у кого был прирождённый дар педагога — так это у Динара. Особенный дар — не навязывать мысль, а заставлять думать, причём для него это была игра, азарт, удовольствие… Нет, Солль, не бледнейте — это говорится не в упрёк вам… Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал — неплохо было бы вам позаниматься с Динаром… Ничего, однако, не поделаешь — дерзайте самостоятельно.

С тем декан и ушёл; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу — книги были там, и кожаный переплёт казался холодным, а картонный — шершавым, как мешковина.

Книги назывались «Устройство мирозданья» и «Беседа с юношеством». Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель же второй любил длинные отступления, переходящие в нотации, обращался к читателю «дитя моё» и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным розовым толстяком.

Страницы картонной книги навевали на Солля скуку, а через главы кожаного тома он продирался, как сквозь колючие заросли. Глаза его привыкли, наконец, к ежедневному чтению и не слезились больше; чтобы размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.

Выходил он неспешно, прогулочным шагом, с видом человека, не решившего ещё, куда направить свои стопы; однако всякий раз оказывалось почему-то, что Солля неведомым образом заносило на расположенный неподалёку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно сало и сметану, фрукты и копчёную рыбу, пока среди мелькающих шляп и косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.

Она замечала Солля сразу же — однако делала вид, что увлечена покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от ряда к ряду, выбирая и торгуясь, она понемногу наполняла корзинку снедью — Солль держался неподалёку, не теряя Торию из виду, но и не показываясь ей на глаза.

Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий раз приходилось преодолевать неловкость, когда, обогнав девушку по большой дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.

Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из её рук витую ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.

Оба молча возвращались к университету — случайно скосив глаза, Тория видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным рукавом — корзинка в этой руке казалась лёгкой, как пёрышко, и только чуть поигрывали мышцы под белой, не тронутой загаром кожей. Тория отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным пристройкам и так же молча расставались на кухне, причём Эгерт получал в награду за труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с лёгким сердцем садился за книгу — а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.

Три или четыре раза Тория, вероятно, по просьбе декана, «пробовала себя в качестве педагога». Пробы эти, к сожалению, заканчивались решительной неудачей — и наставница, и ученик разбредались по разным углам раздражённые и усталые. Совместные занятия прекратились после одного памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус философских рассуждений о мироздании и человечестве, воскликнула, листая страницы: «Да нет же, Динар…»