Марина и Сергей Дяченко - Скитальцы

Будто повинуясь приказу, Луар протянул дрожащую руку.

Рука его встретила снег. Пустой снег; сложный узор мерцающей снежной крупы.

Первой моей доброй мыслью было осознание, что Эгерт Солль жив.

Прочие мысли оказались спутанными, как колтун, растерянными и больными — Фагирра, Солль… Луар, Фагирра… Обрывки чьих-то рассказов, серый капюшон, белое лицо Эгерта, надменная женщина немыслимой красоты…

Луар провёл возле заброшенной могилы больше часа; впрочем, я потеряла счёт времени. Я дрожала в своём укрытии под городской стеной, не решаясь ни подобраться ближе, ни уйти прочь. Кто знает, о чём думал Луар; я же думала о разгадке моей перед ним вины.

Неизвестная вина сделалась теперь явной. Нарядив Луара в плащ с капюшоном — традиционную одежду служителей Лаш — я невольно спровоцировала узнавание. Эгерт Солль узнал в сыне ненавистного Фагирру, и напрасно я твердила себе, что рано или поздно это случилось бы и без меня. Такая тайна подобна углю за пазухой — но вина теперь на мне, как себя не уговаривай, как ни верти, страшное сбылось, а я, выходит, стояла за спиной у злой судьбы и подавала ей инструменты…

Луар вернулся в город, так и не заметив меня — хоть я не особенно и пряталась, просто шла за ним, как привязанная…

Потом будто кто-то хватил меня мешком по голове: Флобастер! Спектакль!

Усталые ноги мои прошли ещё два шага и запнулись. Что мне за дело, подумала я с кислой улыбкой, что мне за дело до Солля и Фагирры, мёртвых отцов и чужих сыновей? Меня ждёт моя повседневная жизнь — щелястые подмостки, тарелка с монетками, хозяин постоялого двора, который одновременно и хозяин положения…

Спина Луара растворилась в жиденькой толпе.

…За квартал до постоялого двора я почуяла недоброе.

Две наши повозки стояли посреди улицы, кособоко загораживая проезд — какой-то торговец с тележкой бранился, пытаясь протиснуться мимо. Щерила зубы недовольная Пасть; третья повозка неуклюже выбиралась из ворот, и пегая лошадка поглядывала на меня с укоризной.

Холщовый полог откинулся, и Гезина, растрёпанная, злая, с криком наставила на меня обвиняющий палец:

— Вот она! Здрасьте!

Муха, громоздившийся на козлах, хмуро глянул — и смолчал.

— Спасибочки! — надрывалась Гезина, и звонкий её голос заполнял улицу, перекрывая даже жалобы застрявшего с тележкой торговца. — Спасибо, Танталь! По твоей милости на улицу вышвырнули, спасибо!

До меня понемногу доходил смысл происходящего. Муха глядел в сторону; полный злорадства конюх с лязгом захлопнул ворота:

— А то гордые, вишь…

Флобастер, шедший последним, плюнул себе под ноги. Поднял на меня ледяные, странно сузившиеся глаза:

— В повозку. Живо.

Я молча повиновалась.

Спектакль сорвался; под вечер стало заметно холоднее — Гезина дрожала, закутавшись во все свои костюмы сразу, и уничтожала меня ненавидящим взглядом. Флобастер последовательно обошёл пять постоялых дворов — все хозяева, будто сговорившись, заламывали несусветную цену, ссылаясь на холодное время и наплыв постояльцев. Скоро стало ясно, что на сегодня пристанища не найти.

На меня никто не глядел. Даже Муха молчал и отводил глаза. Даже добряк Фантин хмурился, отчего его лицо отпетого злодея делалось ещё порочнее. Ветер совершенно озверел, и никакой полог не спасал от мороза.

На площади перед городскими воротами горели костры. Флобастер переговорил с ленивыми сонными стражниками, и нам позволено было ожидать здесь рассвета. Три повозки поставили рядом, чтобы не так продувало; украденные из казённого костра угли тлели на жестяном подносе, заменяя нам печку.

Все собрались в одной повозке, наглухо зашторив полог. К подносу с углями жадно тянулись пять пар рук — одна только я сидела в углу, сунув ладони под мышки, мрачная, нарочито одинокая.

Холодно. Всем холодно, и все знают, почему. Только остатки совести не позволяют Флобастеру назвать вещи своими именами и при всех сообщить мне, кто я такая; Бариан, может быть, и вступился бы — если б согрелся. Муха, может быть, посочувствовал бы — но холодно, до костей пронимает, а могли бы нежиться в тепле… Ну как с этим смириться?!

Все разом забыли, кому обязаны разрешением остаться на зиму в городе. Холодно, и виновница сидит здесь же, и никто уже не помнит, в чём она, собственно, провинилась — виновна, и всё тут…

Я молча сидела в углу, прикидывая, кто не выдержит первым. И, конечно, не ошиблась.

Угли на подносе понемногу подёргивались сизым; Гезина, у которой зуб на зуб не попадал, принялась бормотать — сперва беззвучно, потом всё громче и громче:

— Недотрога… Ишь ты… Девица на выданье… Будто в первый раз… Драгоценность какая… У-у-у… Неприступница в кружевах… Голубая кровь… Под забором теперь… Много под забором нагордишься…

Все молчали, будто не слыша. Голос Гезины, ранее серебряный, а теперь слегка охрипший, всё смелел и креп:

— Все собаки, значит… Она одна герцогиня… А все собаки, падаль… А она благородная… Вот так… Не таковская, значит… Недотрога… И кто бы выкобенивался, спрашивается… А тут каждая сука будет королеву строить… Каждая су…

Мой синий от холода кулак врезался Гезине в подбородок.

Дымящие угли рассыпались по полу; счастье, что их успели затоптать. Моя левая рука ловко вцепилась в роскошные светлые волосы, моя правая рука с наслаждением полосовала фарфоровое кукольное личико — только мгновенье, потому что в следующую секунду меня оторвали от жертвы и оттащили прочь.

Гезина рыдала, и нежные романтические уста захлёбывались словами, от которых покрылся бы краской самый циничный сапожник. Бариан молча прижимал меня к сундуку; я вырывалась — тоже молча, втайне радуясь, что стычка разогнала кровь и позволила хоть немножко согреться.

Рыкнул Флобастер; Гезина замолкла, всхлипывая. Муха сидел в углу, скособочившись, как больной воробей. Фантин меланхолично топтал всё ещё дымящие уголья.

— Ну что же вы все молчите?! — простонала сквозь слёзы Гезина.

Сделалось тихо — только хмурый Фантин удручённо сопел себе под нос да изредка всхлипывала пострадавшая героиня.

— Утро уже, — хрипло сообщил Муха. — Молочники кричат… Скоро рассвет…

Бариан, всё ещё удерживающий меня, больно сдавил моё запястье.

— Да отпусти ты меня, — бросила я зло. Он повиновался.

Гезина тихонько скулила; на меня никто не смотрел, и я подумала с внезапным отчаянием, что спокойная жизнь кончилась навсегда, я уже не смогу жить среди этих людей так свободно и безмятежно, как жила раньше. Что-то сломалось, всё…

Сквозь щели в пологе пробился мутный серый свет. Заскрежетали, открываясь, городские ворота. Горестно заржала пегая лошадка.