Александр Мазин - Потрясатель Тверди

Мечник барахтался, как перевернутая на спину черепаха. Он сек мечом основание ствола, но ему было не замахнуться как следует, и из-под клинка летели в основном ошметки коры.

Но постепенно удары его стали слабеть, Сурт не мог даже крикнуть: попробуй крикни, когда в живот тебе упирается целое дерево, на которое к тому навалился сверху мужик в триста мегов весом?

Нил мог бы раздавить десятника так просто, как посох давит змею. Но зачем ему? Когда конечности Сурта перестали трепыхаться, великан снял с него комель, аккуратно прислонил палицу к дереву, взял бурдюк и стал пить прямо из горлышка.

За сим его и застал Сихон, приведенный встревоженным соглядатаем.

Углядев распластанного на земле Сурта, Начальник Внешней Стражи подошел к десятнику и тронул его ногой.

Сурт застонал, глаза его открылись, и он что-то прошептал. Сихон еще раз тронул десятника ногой, и тот жалобно скривился: должно быть, Нил все же сломал ему пару ребер.

— Твоя работа? — сурово спросил Сихон великана, утирающего подбородок краем куртки.

— Моя, — признался Нил. — Не ругайся, командир. Мозгляк сам налетел на меня. Если б я его не вздул, он, пожалуй, попортил бы мою шкуру, хоть она у меня и крепкая!

Тут все воины разом закричали, и Сихону с трудом удалось их унять.

— С тобой все в порядке, парень! — успокоил он Нила, оценив ситуацию. — Я не сержусь! (Еще как не сержусь, парень! Ты лихо стряхнул с него спесь!)

— Ну, так я… пошел? — спросил Нил, поглядывая на девушек.

Сихон кивнул.

— Эй, ты и ты! Несите его к лекарю! Да поаккуратней! — добавил Начальник Стражи, заметив, как грубо схватили воины бедного Сурта.

Но лекарь уже пришел сам. Большой, толстый, с писклявым голосом и жирными щеками. Мягкими умелыми ладонями он ощупал десятника и похлопал его по исцарапанной щеке, вытащив предварительно из нее иглы.

— Мог бы и сам прийти! — сказал ему лекарь. — Косточки целы. — И Сихону: — Пусть поваляется денек в тени, а потом — за работу! Знаю вас, мудаков (это — солдатам). Как в седло — так задница болит. А как девок щупать…

— Завидуешь, слизень? — прошипел, морщась от боли, Сурт.

Лекарь взял его за подбородок.

— Утром, — сказал он своим тонким, противным голоском, — ты, ублюдок, придешь ко мне. Припарки сделаю.

Нил посадил на шею одну из девушек, подхватил двух других под мышки и трусцой покинул поляну. Девушки радостно повизгивали. Воины с уважением поглядели вслед.

— Крутой парнишка! — сказал рослый рыжий солдат с поломанным носом.

— Ты тоже красивый! — прижалась к воину его подружка. Она не преувеличивала, если за эталон брала Нила.

Воины разбредались по роще. Кто — с подружкой. Кто — с дружком. Кто — просто поспать на теплой, мягкой от опавших листьев земле.

Владение погружалось в сон. Но хозяйка его не спала. С масляной лампой в одной руке и небольшим ящичком — в другой тихо поднималась Нассини по спиральной лестнице.

Вот она достигла верхней площадки и бесшумно приподняла входной люк…

Снаружи желтая Уна уже обежала небо и скрылась за его краем. Бледная, печальная Мона сменила ее. Иглы созвездий горели в глубокой небесной черноте, как загадочные письмена. Но с запада навстречу им уже двигалась тьма. Тучи, пожиратели звезд, наплывали на высокое небо Конга.

«Должно быть, пойдет дождь!» — подумал Сихон, плотнее заворачиваясь в плащ. Листья сантаны шуршали над ним вечную колыбельную песню.

Синеватый серебряный свет падал на неподвижное лицо Этайи, пульсировал, оживал в нем, как оживает луч в драгоценном камне, гладил смеженные перламутровые веки, шевелил пушистые волосы, смешивался с бледным сиянием, исходящим от дивного тела фэйры, плавал и волновался над ней, будто был он дымом, а не лунным светом.

Чудесны грезы фэйры. Не сон — танец напоминают они. Удивительный и прекрасный полет живого в мертвом лунном сиянии над спящим грузным, усталым телом Тверди.

Воздуху и свету принадлежат фэйры. Так говорят они сами: воздуху и свету. Но боль земли — их боль. Вот странность для существ, безразличных к любой боли, своей ли, человеческой ли, — если то не боль души.

Ласкает серебряный свет Моны спящее тело Этайи. Нежит его в подобной нераскрывшемуся цветку, потерявшейся между кровлями Дворца башенке. А бесплотная и невесомая душа ее кружит над поющими вершинами Золотого Леса.

Не смешивается голос фэйры с чистыми голосами Сиансур-Эроа. Одинока душа Этайи. Одинока стеной Отражающего Заклятья, что одно лишь дает ей силу странствовать вдали от Фэйрских Гор. Но сами Горы Фэйр открыты для Этайи. Медленные вздохи их слышит она. Ловит их мощное движение: можно его удержать ненадолго, как умеют маги. Удержать — не остановить. Так можно удержать Время, которое сами боги людей не властны повернуть к истоку.

Этайа слышит небо. Слышит она и тех, кого люди зовут богами. Слышит и Того, Кто Выше Богов. Так мы, люди, слышим дыхание ветра: не видя, не понимая слов его песни… Обычно не понимая…

А для фэйры горы едины. Молодыми и старыми видит она их. В тверди, в камне прошлое и будущее живут рядом, как в образах полированной яшмы. Вот огненная река между утесов. И крылатые чудесные существа над ней. А разрежь правее — только источник маленький между розовых теснин. И крылатых еще нет — лишь точки загадочные. А левее возьми — иссохла река. А крылатых поглотил Паук, черный, страшный. Все это вместе, в одном камне, что умещается на ладони ребенка. А в каждой картине — век. И век веков — на одной ширине пальца. Каменная река. Так фэйры видят Будущее. И Прошлое видят они так. Каменная река.

Но сами они — всегда в Настоящем. И потому так жестока печаль Этайи. Потому сродни лунному свету Моны песня ее над Сиансур-Эроа.

Слышит ее Лес Фэйров — не поможет. Такова воля самой Этайи. Такова воля народа Фэйр. Недолго осталось.

И, невидимый, следит за ней некто, чей голос известен в Сиансур-Эроа. Следит и сострадает. Ибо сам одинок. Еще более одинок, чем прекрасная Этайа.

«История эта волей богов началась с кощунства великого: украдена была пророчица Хрона. Прямо со ступеней Храма была украдена та, прикосновение к коей сулит великие бедствия. А сотворили злое дело сие три брата, три воина, что родились у края Имирских лесов. Дело нехитрое — трем мужчинам, каждый из которых повыше четырех с половиной минов ростом, — украсть маленькую женщину. Трудно уберечь украденное. К чести братьев сказать: не для потехи блудной украли они священную женщину. Некто высший обременил их невеликий ум мыслью столь же пустой, сколь и чудовищной: как прославится селение их родное, ежели заимеет собственную пророчицу от самого всевластного Хрона! Ого!