Дмитрий Володихин - Золотое солнце

Бывал я в имперских городах, хотя, моча рыбья, к мелочам приглядываться времени не оставалось. Какое там приглядываться. Мы работали . Так вот, бывал, но богатства такого не видел. И порядка не замечал. Разумно у них тут устроено. И с водой, и что улицы их засранные кто-то убирает, и во всем виден толк. В Ожерелье — иное дело. Там, что ни возьми, роскошнее, чем в Империи. Зато устроено все ненадежно, грязно, безмозгло.

Сам Гилярус по утрам уезжает в рощу под городом, и там рубится со своими, и по всяким деревяшкам скачет, и коней полудиких объезжает. Словом, не дает мясу на костях обвиснуть. Хорошо. Я тоже с ним повадился. Он доволен, не пойму, от чего больше. Вроде, моча рыбья, нравится ему, что я как бы с ним вместе, думает, нельзя ли каких-нибудь серьезных дел совершить на пару. Другое дело, как префект, он рад-радешенек убрать хоть на полдня волчий запах из города, а то у многих ноздри нервно подрагивают... Живет наподобие якоря: то на вольном воздухе, то едет в город заниматься делами, и тут будто под воду ныряет — иначе говорит, иначе ходит, даже лицо у него делается другое, серьезный человек.

В роще у него собираются верные люди, несокрушимые . Иногда собирается сотня, иногда полсотни, а бывает — всего двадцать человек. Уйти от них просто, а вот берут они к себе не каждого. Вот эти мясом не пахнут, эти настоящие, этих есть за что уважать. Я раз спросил у Гиляруса: зачем ему такая затея? А он молчит, лицо грустное, потроха карасьи, молчит, молчит... «Знаешь, — говорит, — сколько нас всего?» — «Хочешь, так скажи». — «Всего четыреста мечей. Неполных четыре сотни, Малабарка. Но если есть у нашей старушки Империи какая-нибудь надежда, то как раз в этих четырех сотнях она и заключается». Не стал я говорить: мол, для такой большой страны четыреста мечей — вроде рачьей сопли. Сам понимает, умный. Он мне: давай, мол, приходи на завтрашний день вечером в большую обеденную комнату, мы там собираемся. Мы, в смысле те, кто может влиять на дела. Я ему: а Ланин? Морщится. Женщин, говорит, допускать не принято, больно язык длинный и шума много. Но рассказать ты ей сможешь все, что захочешь, особых секретов там не будет. Молчу, думаю: смотри-ка, к делу приставить хочет. Давай-давай. Хочется ему и колется. Все-таки я — чужак, Железный Волк, страшило для детей. А мне- то хочется? Да. Да, Аххаш, да. Непривычно лежать на боку наподобие какой-нибудь лохани, ветром на берег выброшенной. Полежишь так, полежишь, снасть камбалья, и гниль заведется... Но я опять молчу, нужен я Гилярусу, так он все сам скажет, а не нужен, тогда я сам о себе позабочусь. Не последний я боец, море знаю, найду чем на жизнь заработать. Он: не придешь — второй раз не приглашу. Хорошо, понятно, тоже цену себе знает. Молчу. Он: и вот что, Малабарка, больше молчи и смотри, ты наших обычаев не знаешь, а люди к тебе приглядываться станут, не рискуй почасту рот открывать... Знакомься, но не подставляйся. Ну, думаю, тоже правильно говорит. Отвечаю ему, как человеку : приду.

Мы разошлись. Он по делам поехал. И тут такая зябкость в моих кишках завелась, такая чума... Не пойму, откуда взялось. Как будто я корабль, и команда на мне хороша, и припасов полно, и капитан опытен, но кругом полный штиль, ползу я на одних веслах, дело плохо. Парус — не лучше сисек у старой бабки. И вдруг повеяло, повеяло, тряпка висячая на мачте у меня едва-едва заколыхалась, еще ветер не встал в полной силе, но уже затеял играть с материей. Опять приблизились ко мне беды и удачи, словом, жизнь заворочала плавниками...

У Ланин дела обстояли хуже моего. Что ей досталось? Хорошая пища и чтива по грудь. Ну и жизнь, конечно, вместо верной гибели. Я видел ясно, как мало этого моей девочке.

Она заметалась. Попробовала один наряд, другой, с волосами что-то сделала... С волосами, Аххаш, совсем напрасно. Боги, конечно, посылают иногда кошмар, такой, чтоб поднять тебя с ложа за полночь и превратить тех, кто спит рядом, в испуганных крабов, — так ты орешь... Но зачем самому становиться ночным кошмаром?

Ей некуда пойти в Лабиях и нечего делать. От скуки связалась с каким-то сумасшедшим отребьем. Ничего я о них не понял с ее слов. Собираются, чтобы есть под землей. И что? Требуха, воры, какие-нибудь ацал — они любят завести неведомо куда, а там выманить деньги, — чума, и больше ничего. В городах всегда водилось множество вонючих ацал. Как клопов...

Все, чего она хочет, Аххаш Маггот, — это узнавать что-нибудь новенькое и применять свой магический дар. Кому он здесь нужен... Тут боги стары и слабы. Странные боги: состарились молодыми, так и не войдя в силу.

Мои прежние темные боги умели убивать и одаривать. Прежние боги Ланин, похоже, умели заставлять себе служить, пропади они пропадом. Имланские боги страшнее всех, веет от них пустой и напрасной смертью. Все они не нужны сейчас ни мне, ни ей, но хотя бы могущественны, есть на что посмотреть! И есть Тот, о ком мы почти ничего не знаем. Кроме того, что он умеет заботиться, не прося ничего взамен. Жаль, его дыхание нас покинуло...

А тут боги — пустое место. Имперцы устраивают праздники во имя богов, приносят жертвы, чтут жрецов, но так уж у них туг положено. Таков закон. А кто невежлив к богам и жрецам, тот вроде мальчишки или деревенщины. Солидные люди с такими дел не ведут и в дом не зовут. Может, раньше местные боги и делали что-нибудь великое, сражались, например... Теперь они торчмя торчат вокруг фонтанчиков, как гнилые коряги на болоте, никто их не боится, никто их не любит. И в силу их подавно никто не верит. Вот, есть судьба, она вроде нити, вьется, изгибается, рвется... В нить судьбы тут верят. Боги, они если что-нибудь и могут, то колебать эту нить, делать ее, Аххаш, чуть попрямее, попроще или, наоборот, завязывать на ней узлы. И все.

Сила моей Лозы, Аххаш, тут вроде снега в летнюю пору: не нужно, непонятно, жутковато. Одна дерьмовая нелепость. Они тут запретили магию не потому, что боятся ее, а потому, рыбья моча, что не хотят даже и мысли допустить, будто она существует.

Я рассказал ей кое-что из наших с Гилярусом разговоров. Но не все. Пока была одна болтовня. А о делах стоит говорить, когда это такие дела, снасть камбалья, что можно их попробовать на зуб или хоть руками пощупать. Ничего подобного я не вижу. У береговых червей дела идут медленно, у них все идет медленно. Надо привыкать. И не надо напрасно балаболить.

Я не мог ей дать ничего. Вот же чума! Вытащить ее из такого дерьма, три смерти за день миновать и еще десяток — за седьмицу, а в простой и обычной жизни мне нечего подарить ей. Как нестерпима эта простая обычная жизнь! Потрохами чую, не для нее нас спасал невидимый боец. Да мы и сами не для нее родились. Хуже нет — ждать неизвестно чего.

Я не могу даже соединиться с ней, пока... пока ее бабье естество не уймется. Может, это и хорошо. Если б нас держало вместе только то, что я раньше делал с тремя десятками шлюх, да еще с Фалеш, цена была бы нашим бегам и нашим жизням два дерьмовых медяка. Я искал подарок для нее. Такой, чтоб ей легче стало терпеть. Такой, чтоб она не свихнулась от простой обычной жизни. Она должна опять почувствовать, до какой степени мы вместе. Мне не надо читать ее мысли, чтобы знать их.