Дмитрий Володихин - Золотое солнце

— Да, мой любимый. Я могу тебе что-нибудь дать? Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Напиши свое имя...

Так я получил от Ланин клочок мятого пергамента.

...Я ушел от нее в радости и беспокойстве. Взрослая женщина, любимая и необходимая, останется одна... а в глазах у нее посверкивает шальной огонек. Будто язычок пламени над светильником — то стоит ровно, чуть потрескивает, тянется кверху и ярко светит. Он кланяется жизни, куда ему, Аххаш, деться, когда сквозняк гнет его, гнет, гнет, норовит прикончить. Жизнь раздувает его свежим ветром, жизнь и убьет, если буйное ее крыло махнет над огоньком слишком сильно... Но бывает еще и так: огонек качнется в сторону, отклонится от прямоты, беспокойно колеблясь... если рядом с ним окажется чье-нибудь дыхание. Косо, косо пританцовывает огонек в ее глазах. Аххаш Маггот! Ланин горит в моей ладони, как в бронзовой чашке. Она заколебалась. Среди чужих. Своим рукам не находя достойного дела. Моих рук не чуя на своей коже. Что делать моей девочке? Моей Лозе? Ей бы надо отыскать какую-то важную мелочь для себя... Без чего нет ей покоя. Как вороток у баллисты: невелика вещь, а без нее, хоть сядь ты на мель, никак не выстрелить. Не может покуда моя Лоза найти ее, так пусть хоть наиграется. Пусть. Этот прыщ, но... я не чувствую в нем ни зла, ни зависти, ни силы. Задуть Ланин он не сможет. Да и вряд ли захочет. Зачем это ему? Он вроде стрижа. Носится по воздуху, легкий, очень легкий. Где ему? Оторвать от меня — тоже не оторвет. Если тебя для чего-то предназначили, ты либо переломишься и подохнешь, либо наберешь силу в своей колее. Должен погубить кого-то, так набухнешь тяжестью, вроде топора, и упадешь на чужую шею без промашки. Судьба тебе других вести за собой, править и побеждать — будь ты какой угодно кривой и тупой, — тебя все равно выпрямят и заточат, станешь не хуже меча. А если тебя привели к той, ну или к тому, с кем будешь до смерти, то и захочешь, а не оторвешься...

Но я как представлю себе, дерьмо рыбье, ее черные глаза напротив его глаз, так и хочется решить дело наверняка. Пойти и выпустить ему кишки. Нет мужчины — нет его лап на твоей женщине...

Почему я не зарезал его тогда? До самого почти сигнала к походу руки чесались.

Первое дело, увидела меня Эарлин. То ли подозревала она что-либо, то ли такое лицо у меня, снасть камбалья, сделалось... словом, она подошла. Выждала, когда около меня никого не будет, и подошла. Ничего говорить не стала. Ладони мои взяла, сжала в своих, но не сильно, а так, с утешением, оттеплить меня захотела неведомо от чего. Подержала и ушла. Я на землю присел, подумал: ведь эта рыжая медведица на арене распарывала животы смертникам. А ей бы не понравилось, прикончи я этого . И тому, кто ее от гибели спас, тоже не понравилось бы. Я всеми потрохами чую, нет, не понравилось бы это Ему. Ладно. Утишилась моя тревога самую малость.

А еще, уже под утро, неведомо кто, может, и Творец, выпрямил меня. Я и сам просил: очисти, не дай дерьму из меня потечь. Ты силен, дай мне чистоты!

То ли Он дал просимое , то ли я сам справился.

Какой бездны! Мне воевать надо. Мне стаю за собой вести. Мне добрую нашу с девочкой жизнь в Империи надо купить. И я о таком дерьме тут думаю! Да пропади оно все пропадом. Я сделаю свою работу как надо. А потом вернусь к тебе, Лоза, как обещал, целым и невредимым.

И греми оно коробом!

Только на следующий день Малабарка дозрел до того, чтобы спросить, привлекает ли меня Раэмо. Я абсолютно честно ответила, что даже более чем привлекает. И добавила, что, слава высокому небу, хорошо понимаю разницу между любовью к желтым розам или эмали тонкой работы и любовью к дому, где вырос. В имланском для этого даже придумали два разных слова: «хали» и «кетли».

Малабарку мой ответ вроде бы удовлетворил. И когда я провожала его в поход на гарбалов, то не сумела разглядеть в его глазах никакой омрачающей их тени...

На следующий вечер Верена передала мне записку — замызганный клочок пергамента, судя по всему, криво отхваченный ножом от низа какого-то важного документа. Неровным острым почерком на нем было начертано: «Завтра в полдень я буду у лавровых зарослей возле Кермийского потока. Буду счастлив, если встречу там тебя. Раэмо аи Лорнарай».

Утром я одевалась с особым тщанием. Надела самое новое, лишь вчера дошитое платье, состоящее из двух частей: верх из коричневой ткани, затканной золотом, спереди был чуть выше колен, сзади же доходил до середины икры, и из-под него струилась нижняя юбка из ярко-алого, как кровь, шелка. Из того же шелка были сделаны вставки на груди и рукава верха. В целом силуэт получался вполне имперский, но при этом давал несравненно больше свободы движениям. Я сама придумала этот покрой и тихо надеялась в ближайшее время ввести его в моду хотя бы в Лабиях.

Украшений я не стала надевать никаких, кроме своей обычной ракушки, зато капнула в волосы немного благовоний и ярче, чем обычно, подвела глаза. И прах побери, я не ощущала ни малейших угрызений совести, когда делала все это. Ну куда мне еще было так наряжаться в этом занюханном провинциальном городе? Не на рынок же и тем более не на собрания общины!

До Кермии — так называлась гора, более всего похожая на дракона, приползшего к морю напиться — от Лабий было ходу где-то треть стражи моим шагом. Уррина, своего непременного сопровождающего, я оставила у подножия горы. Сама же, подобрав юбку, полезла вверх по узкой тропинке к Кермийскому потоку — не то небольшой речке, не то просто ручью, срывавшемуся с горы и почти сразу же пропадавшему в море.

— Да пребудешь ты вечно в радости, светлая Ланин.

Раэмо, завидев меня, вскочил на ноги и склонил голову — слегка, как перед равной, но при этом достаточно почтительно. Рядом с ним на траве, уже сожженной летним солнцем, валялся какой-то странный предмет в кожаном чехле.

— Ты хоть представляешь, что было бы, назначь ты здесь встречу кому-то из лабийских матрон? — Запыхавшись от крутого подъема, я даже забыла ответить на приветствие Раэмо, а когда поняла свою оплошность — уже поздно было исправлять ее. Но он лишь чуть улыбнулся:

— Потому-то я и послал тебе такое приглашение, что ты, хвала Единому, не лабийская матрона и никогда ею не станешь. — Он аккуратно, двумя пальцами коснулся края моего рукава. — Странный покрой, хотя очень красивый. Так носят на Лунном острове?

— Так никто не носит, кроме меня. — Я расправила юбку и опустилась на траву боком, подобрав под себя ноги, как принято в Хитеме. — Я это сама сочинила.

— С твоей красотой может сравниться лишь твое воображение, но и то, и другое превосходит твоя смелость. И да не покажутся тебе мои слова ни лестью, ни обычной любезностью.