Дмитрий Михайлов - Избавитель

Они несколько минут молча мчались по трассе, и монотонность работы тихого, почти бесшумного мотора лишь изредка нарушалась шумом пролетавших мимо пёстрых пятен встречных машин.

— Мы были знакомы уже года два, — неожиданно прервал молчание Тихон. — Я старался видеться с ней каждый день, правда, на расстоянии: я знал расписание церковных служб и был в курсе, когда её там ждать, но приезжал всегда заранее, останавливался в стороне и ждал. Она приезжала, заходила в церковь, затем шла в нашу «жрачечную», брала энергетик с зеленой пеной и разноцветными присыпками — это напоминало ей цветочную поляну — садилась в стороне и 10–15 минут пила его. Мне нравилось в ней всё, даже то, что она выпивала напиток на месте, а не мчалась, как «эти». Потом она уезжала, а я ещё полчаса сидел в машине. Я не решался подойти к ней или зайти в церковь. Это было чревато для моей службы, да и она становилась напряженной, когда видела меня. Мне можно было обращаться к ней, только когда у меня были веские основания.

Во время одной из таких бесед она как-то мимоходом сказала, что хочет отказаться от нанороботов. Я сначала не придал этому значения, подумал, что она меня просто дразнит (как можно отказаться от нанороботов? зачем?), а потом мне сообщили, что она действительно не прошла процедуру обновления наносостава. Я встретился с ней, пытался её переубедить, но мои слова, казалось, только раздражали её. Она сказала, что это не моё дело, чтобы я отстал от неё и ещё это: «Естественная смерть для меня ценнее искусственной жизни». «Глупость», — подумал я. Тогда я, действительно, считал, что жить, жить вечно гораздо важнее, чем какие-то идеологические бредни.

Как только её роботы прекратили работу, она стала быстро набирать вес, и вообще вид у неё стал нездоровый. Скорее всего, у неё появились какие-то заболевания — в медицине я не силен, да и к тому времени больных людей уже не было. А потом она пропала. Пропала, но её не было в списках умерших — просто исчезла. Я её искал почти тридцать лет…

Тридцать лет. Раньше это звучало как «полжизни», а сейчас… В вечности и время течёт как-то по-другому. Крутишься, выезжаешь на дела, отдыхаешь, развлекаешься, пьёшь, ешь, в стереовид пялишься. Прожил сто лет и не замечаешь: то ли сто прошло, то ли год. Только когда ставишь на документ дату, осознаешь: «Боже, я прожил СТО лет. Ещё сто лет». Когда мы возводили световодную сеть или строили новые города, что-то менялось. Мы знали, что и для чего делаем. А как попал в Городскую охранную службу — каждый день суициды, массовые драки, убийства… Главное: ради кого, ради чего? Я проработал в охранной службе полтора века, как шестерёнка: механизм работает — шестерёнка вращается. Вращается, вращается и вращается. Сто оборотов, тысяча, миллион…

Тихон снова замолчал, у него было потерянное лицо, а глаза бессмысленно уставились на панель.

Как-то на развалинах Древнего Красноярска появились господари, они как раз начали селиться в урбоцентрах или возле них, чтобы своим примером влиять на жителей. Так было и в тот раз, но одно из зданий рухнуло. В нём были люди. Когда подняли тела, среди них оказалась и Мария. «Лар» прислал мне её снимок, поскольку я был её куратором, и сообщил, что моё дело закрыто.

Он задумчиво повторил ещё раз:

— Дело закрыто.

И опять долгое молчание. Машины стали встречаться реже, световодная линия куда-то исчезла, а лес подступил к трассе вплотную. Кромешная тьма царила над землей, разбиваемая единственно светом фар. И в это мгновение казалось, что они едут в пустоту, в вечную пустоту.

— Она уже была немолода, — продолжил Тихон. — Не знаю, может быть, ещё поэтому я не храню её изображения. Мы отвыкли видеть немолодых людей, и если бы я сейчас смотрел на её ранние снимки, то понимал, что на самом деле такой она была давным-давно, сейчас другая. А в то мгновение мне даже страшно стало, как она изменилась.

Во мне произошёл какой-то надлом. Я по-другому начал смотреть на жизнь, на эту жизнь. Хотел даже уволиться, а потом… Посмотрел на людей — куда ж они без опекунов? О них и позаботиться-то некому кроме нас, как дети.

— А господари?

— А что господари? Господарей мало, слишком мало, чтобы хоть что-то поменять. Со своими примитивными технологиями они едва себя умудряются прокормить. Нет, — заключил он, и сколько отчаяния было в этом последнем слове.

В салоне очередной раз повисло гробовое молчание, пока Василий не спросил:

— Что было дальше?

Тихон приподнял брови и скривил рот, как бы спрашивая: «Ну, а что может быть ещё дальше?»

— Работал. Однажды вспомнил её высказывание про искусственную жизнь… Какого чёрта! — он хлопнул с досады ладонью по панели. — Нет, всё-таки хорошо быть животным или гермафродитом: живёшь и не задумываешься — просто живешь. А во мне эта фраза засела глубоко. Когда пришла пора менять наносостав крови, я отказался. Теперь вот старею. И не ем обычную пищу — мне готовят из полуфабрикатов. Ничего! Сначала казалось безвкусно, а потом привык.

Он ещё помолчал, а потом добавил:

— В позапрошлом году начал заходить в церковь. А что? Нет, в Бога я не верю… Во всяком случае, не верил до сегодняшнего дня, — он оглянулся на Василия и кисло улыбнулся. — Просто вспоминаю её, хочу окунуться в ту атмосферу, которая была частью её жизни.

Тут Тихон развернул кресло к Василию и неожиданно бодрым, заинтересованным голосом спросил:

Слушай, а ты на самом деле тот Василий? Или это просто шутка?

Тот самый.

Тихон задумчиво помолчал и негромко спросил:

— И как «там»?

Где?

Ну, там, в Аду.

Плохо.

Тихон почему-то погрустнел и развернулся к дороге — то ли он ожидал более подробного описания, то ли его расстроило, что в Аду «плохо». До самого прибытия он больше не проронил ни слова.

Уже давно от трассы не отпочковывались вспомогательные дороги, и вот, наконец, справа в свете фар забелело широкое бетонированное шоссе. Над ним висел огромный знак с перечеркнутым автомобилем, однако, проигнорировав его, они свернули на эту запретную дорогу.

Лес быстро закончился, и началась бескрайняя голая холмистая степь. Здесь было заметно светлее, однако смотреть всё равно было не на что: только линия горизонта очерчивала тёмные волнистые контуры где-то вдалеке. Спустя пять минут степь пересекла система заграждений, состоявшая из двух десятков проволочных заборов, находившихся под напряжением. На столбах светились изображения красных черепов со скрещенными под ними молниями. Заборы стояли всего в полуметре друг от друга, не давая ни малейшей возможности проникнуть на охраняемую территорию. В довершение ко всему, столбы первого ряда венчались вращающимися камерами наблюдения, ни днем, ни ночью не оставлявшими равнину без присмотра своих красных глаз. Только шоссе не было перекрыто этой смертоносной стеной, однако здесь по обе стороны размещались доты, а сам проезд преграждали узкие бетонные блоки, вертикально выраставшие из такого же бетонного покрытия.