Генри Олди - Пленник железной горы

Мы перевалили через сопку, похожую на загривок вечно голодной нянюшки Бёгё-Люкэн, продрались сквозь колючую щетину сосен, и впереди открылся просторный алас, окруженный целым табунком сопок и гор повыше. Впрочем, до аласа мы не доехали. Сосны разбежались в стороны, открыв широченную поляну величиной с наше общинное поле.

– Приехали! – Мюльдюн выбрался из облака.

На поляне стоял дом. Юрта? Нет, самый настоящий дом! В точности такой, как у нас на Седьмом небе, или как у дяди Сарына. Ну, да вы, небось, помните:

Возле дома нас поджидал здоровенный черный адьярай.

– Мастер Кытай! Как я рад вас видеть!

Я полез к кузнецу обниматься, но вовремя спохватился:

– Да расширится ваша голова!

Мастер Кытай улыбался, блестел железными зубами. Было видно, что он подготовился к встрече: вон, даже ржавчину с зубов счистил. И приоделся: на волчью доху ужасающих размеров, небось, целая стая пошла. Соболья шапка о трех хвостах, сапоги из лосиной шкуры с меховыми отворотами. Знакомый фартук тоже никуда не делся: его Кытай Бахсы нацепил поверх дохи. Улыбался кузнец мне, а смотрел на Нюргуна. Ой, как же он смотрел! И облизывался длиннющим багровым языком – точь-в‑точь как его доченька Куо-Куо!

Семейное это у них, что ли?

– Ваша работа?!

Дом сверкал на солнце. Дом подмигивал окнами, прозрачней горного хрусталя. Он только что дверь не спешил перед нами отворить: заходите, гости дорогие! Крыша, крыльцо, карнизы – снега нигде не было. От постройки тянуло ощутимым теплом. Дом будто испекли в земляной печи, или вытащили из пылающего горна.

– Чья же еще? Нравится?

– Очень! А кто здесь живет?

– Да ты и живешь, парень. С этим красавцем.

Умсур захохотала. Даже Мюльдюн – чудо из чудес! – ухмыльнулся. Мне хотелось их убить, а может, обнять и расплакаться.

– Умсур! Мюльдюн! Мастер Кытай!

– Ну? – в три глотки.

– А я, балбес, – юрта, котлы, припасы…

И тут меня аж пот прошиб:

– Алатан-улатан! Эй, Мюльдюн, что это?!

Перед нами ворочалось ездовое облако. Если не знать – и не скажешь, что неживое! Оно встряхнулось, как пес, выбравшийся из воды. Белые колючие брызги полетели во все стороны. Кажется, пес решил, что все еще мокрый: тряска и не думала прекращаться. Напротив, она усилилась. Облако скакало зайцем, подпрыгивало на локоть вверх, собиралось в плотный комок, падало, растекалось киселем по земле.

– Ой-бой! – кричало оно. – Ой-боой!

Голос у облака был девичий. Очень знакомый был голос.

– У-ю-юй! Аай-аайбын!

– Стоять! – рявкнул Мюльдюн.

– Я ничего не трогала! – откликнулось облако. – Оно само!

– Стоять!

– Я стою! Нет, я сижу!

– Да не ты, тупица! Стоять!

– Ыый-ыыйбын!

Облако угомонилось. Когда самый зоркий охотник не смог бы разглядеть в нем и намека на попрыгучесть, Мюльдюн с угрозой велел:

– Выходи!

– Не выйду!

– Выходи!

– А вот и выйду!

– Бегом!

– А вот и да! И только тронь меня! Только тронь!

В боку облака возникла прореха. Расширилась, открывая дорогу, и малышка Айталын стрелой вылетела наружу. Глаза ее сверкали, словно у боотура, рвущегося в бой. В правой руке моя младшая сестра держала увесистый дорожный мешок, а в левой – шишку пихты. В лоб, подумал я. Не знаю, кому, но точно в лоб. И еще это: «дурак!»

– Дурак!

Дураком оказался Мюльдюн, ему же досталась и шишка.

– Папа? – спросил я. – Мама?

– Сбежала? – Мюльдюн потер лоб. – Спряталась?

Клянусь, в первый миг я едва не поверил, что в облаке прячутся родители. Сейчас они выйдут, и вся семья будет в сборе. А что? А ничего. Первый миг прошел, прошел и второй, и стало ясно, что кроме малышки Айталын никого ждать не приходится. Папа на любимой веранде, мама на кухне; мы здесь.

– Да!

Айталын с вызовом подбоченилась:

– Сбежала! Спряталась!

– Из дому?

– Ага! И не твое дело!

Она крутанулась вихрем, повернулась к безмолвной Умсур:

– И не твое!

Ко мне:

– И не твое тоже!

К мастеру Кытаю:

– А ты вообще кто такой?!

Нет, не зря я сравнил младшую сестру с боотуром. Дело не в отваге, дело в размерах. Малышка Айталын – мне, усохшему, по плечо, двумя пальцами переломишь – сегодня расширилась вдвое. Да будет стремительным ее полет, подумал я. Что гнев с людьми творит, а?! Зимняя папина доха из семи козьих шкур, мехом наружу. Без пояса и застежек, до самой земли, внаброску на плечи. Под дохой – другая доха: женская, из рыси, чуть ниже колен. Если не ошибаюсь, мамина. Под рысьей дохой – праздничный кафтан с вышивкой. Вон, по́лы свисают и ворот торчит. И второй ворот торчит: кафтан попроще, ровдужный. Под ним, наверное, рубаха, а то и две, просто мне не видно. И шапки, одна поверх другой, из волка и росомахи. И штаны поверх штанов. Двойные меховые чулки с кольцами. Сапог тоже две пары. Почему я так решил? Ну, верхние-то она у папы стащила. С голых ног, или там с ног в чулках такие сапожищи точно бы свалились. Обстоятельная у меня сестренка, деловитая. Подготовилась к холодам. Как она не спеклась в этом облаке?

Как она стоит, не падает?!

– Лезь обратно, – буркнул Мюльдюн. – Живо!

Вид у него был задумчивый. Кажется, Мюльдюн прикидывал, где в его облаке могла спрятаться коварная беглянка, и как это место ловчее законопатить.

– Не полезу!

– Лезь, говорю. Домой летим.

– Я до́ма!

– Что?

– Дома я, понял! Силач безмозглый!

– Ты? Дома?

– Да! Я здесь живу!

– С каких пор?

– С теперешних!

Мешок упал под ноги Айталын. Сестра прижала подбородок к груди, словно готовилась прыгнуть с крутого берега в холодную речку. Голос ее зазвенел от слез, а может, от злости:

– Пропадут они тут! Пропадут без меня!

– Не пропадем! – возмутился я.

– Пропадете пропадом! Откуда у вас руки растут?

– Откуда надо!

– Вот-вот! Мне лучше знать!

– А с тобой не пропадем?

– Со мной нет! Я вам стряпать буду!

– Мы и сами…

– Стирать! Убирать! Одежду латать!

Я поймал ее взгляд, брошенный на Нюргуна. Уж не знаю, как надо смотреть, чтобы видеть в голом волосатом громиле беспомощного, нуждающегося в няньке младенца, но Айталын это удалось. Я шагнул вперед, собираясь помочь Мюльдюну загнать упрямицу в облако, и никуда не шагнул, потому что чьи-то пальцы взяли меня за плечо. Подержали, удержали, отпустили. Нюргун протопал мимо нас, нимало не смущаясь своей наготой, и встал между Айталын и Мюльдюном. Сутулый, курящийся паром, он обождал, пока Айталын юркнет ему за спину, и выпрямился. В действиях Нюргуна не было ни угрозы, ни сомнений – одна спокойная решимость.

– Не люблю, – сказал он Мюльдюну. – Люблю.

И для верности указал, кого он любит, а кого не любит.