Сергей Малицкий - Очертание тьмы

Жизнь юной мисканки поделилась на две части три с половиной года назад. Едва не оборвалась вовсе. Ей только что исполнилось десять, отец – странствующий лекарь – преуспевал, потому как не только был знатоком трав, но и, по мнению многих, имел способность видеть всякого недужного бедолагу едва ли не насквозь, а значит, полезно совмещал в себе и травника и знахаря. Мать была счастлива рядом с отцом и тремя дочерьми, готовясь разродиться четвертым ребенком. Возок поскрипывал новыми колесами, да и пара лошадок была молода и резва. К тому же копились понемногу монеты, и до исполнения мечты о покупке домика у моря где-нибудь в Аршли, а то и на окраине Ашара оставалось всего лишь года три или четыре странствий. Тем более что слава удачливого лекаря неизменно обгоняла его возок. Она не изменила ему и весной одна тысяча двести семьдесят седьмого года в маленьком королевстве Нечи, которое служило затычкой между вершинами гор Черной Гряды и волнами моря Ти. Там, за крепостными стенами и земляными валами Нечи, начинались просторы Айлы, Дамхара, Фьюла и всего дикого и опасного. Там вечно клубилось что-то неизвестное и страшное. Оттуда то и дело выплескивались разбойные орды и стаи всевозможной мерзости. И хотя воины Нечи, слывшие едва ли не самыми суровыми воинами Арданы, отражали все набеги и нападения, даже мелкие стычки множили раненых и увечных. Так что лекарь, и уж тем более хороший лекарь, всегда мог рассчитывать на то, что его умения будут востребованы в Нечи. Так выходило всегда, и точно так же вышло и в тот раз.

Отец едва успел миновать городские ворота, как гонец самого короля развернул лекаря к замку, где нашлось применение не только его талантам, но и стараниям юной Гаоты, которую мать приводила к мужу всякий раз, когда хитрая хворь ускользала даже от зоркого взгляда лекаря. Гаота, считавшаяся озорницей и среди озорных сестер, старалась не прыснуть со смеху, напяливала на лицо самую серьезную гримасу из тех, что были у нее в запасе, надувала губы и безошибочно указывала, что на самом деле болит у какого-нибудь вельможи или, к примеру, обычного конюха, и какие важные, но невидимые снаружи части тела задела попавшая в доблестного стражника подлая диргская стрела. Отец со всем вниманием прислушивался к советам дочери, задавал ей уточняющие вопросы, затем обращался к снадобьям и травам, применял их так, как должно, и добивался в трудах неизменной удачи, тем более что его дочь была слишком юна и неопытна, чтобы скрывать горе, если кто-то из недужных оказывался действительно безнадежен. Слезы выкатывались из ее глаз и лились безостановочно, несмотря на всю ее веселость. Изредка, если надежда на исцеление еще теплилась и слезы стояли в глазах дочери, но не бежали по ее щекам, отец призывал мать Гаоты, которая вместе с ней накладывала на больного руки и, как она говорила, вытаскивала несчастного на белый свет. Лоб матери в таких случаях покрывался бисером пота, а Гаота опять надувала губы и с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, потому как ладоням ее было щекотно, и ей казалось, что она могла бы вытащить и тех больных, которые и она сама, и ее отец определяли как безнадежных, но только в том случае, если бы была сильнее в тысячу раз и во столько же раз больше, потому как всякий раз обрушивать в бездну немощи, туда, где у больного уже не было ни здоровья, ни силы, а иногда уже и самой жизни, приходилось саму себя. А что обрушивать, если в ней самой было меньше трех локтей роста и ее ручки и ножки казались так тонки, что не переламывались, как смеялись ее старшие сестры, только благодаря ее редкому везению?

Так или иначе, но в последний день лекарских трудов в замке Нечи, когда отец уже собирался перебираться на посад или в слободы, незнакомые люди принесли еще одного больного. Дело было поздним вечером, почти ночью, и отцу пришлось разбудить Гаоту. Она увидела удивительно худого человека с обожженными руками и грудью и впервые испугалась. Но страшными были не раны, к которым она успела привыкнуть, и даже не то, что, как почувствовала Гаота, у несчастного не только обуглилась кожа, но и основательно пропеклись внутренности. И не то, что человек, который находился уже не на пороге смерти, а далеко за ним, все еще был жив. А то, что он все знал. Он видел себя изнутри так же, как видела других больных Гаота. Он знал, что почти мертв, что уже давно должен был умереть, но не умирал. Держался неизвестно как и неизвестно чем, не терял сознания, но было видно, что и его силам наступает предел.

– Замолчи, – прошептал он чуть слышно отцу Гаоты, который попытался расспросить несчастного о причинах столь ужасного ожога, и добавил: – Зови жену, вот эту девчонку, еще есть дети? Всех зови. Пусть делают, что могут. Вот она, – он шевельнул обожженной ладонью, показал на Гаоту, – знает. А ты только давай питье. Я уже мертв, лекарь. Будешь лечить меня, когда оживу. А это можно сделать только через ту силу, которую в твою семью принесла твоя жена. Старайся, не пожалеешь.

Они прибежали все. Гаота, две ее сестры, мать. По требованию больного положили руки прямо на спекшееся мясо на его груди и начали вытаскивать несчастного из бездны, в которую он погружался с каждым мигом все глубже и глубже. Точнее, вытаскивать стала Гаота, а сестры только смотрели на нее и лишь попискивали чуть слышно, потому как глаза их начинали туманиться, а причин этого тумана они понять не могли. Гаоте тоже было несладко. Она не ощущала ни боли, ни усталости, но чувствовала, как из ее ладоней во что-то – то горячее, то ледяное – уходит она сама. Потом, когда все вокруг начало становиться мглистым и туманным, когда обе ее сестры заснули от изнеможения и свалились на пол, когда уже мать схватила Гаоту за плечи, помогая дочери удержаться на краю бессилия, и отец, который мог так немного в сравнении с собственной дочерью, тоже положил ладони на ее руки, и даже как будто маленький брат Гаоты в животе матери влил свою крохотную силу в затыкание разверзшейся под пальцами бездны, больной вывалился из небытия на эту сторону жизни и заснул. Гаота отняла ладони от его груди и обнаружила под пальцами два пятна здоровой кожи. Обнаружила – и свалилась без чувств.

Он появился через три дня, но пришел опять поздним вечером. Нашел возок лекаря на городской площади Нечи, вызвал отца, опираясь на обитый медью посох из черного дерева и поглядывая на Гаоту, которая играла с сестрами в камешки тут же в пяти шагах, поговорил с ним. На незнакомце был черный балахон служителя Храма Присутствия, и медный диск на его груди подтверждал эту службу. Когда он ушел, мать спросила: чего хотел этот человек? И заплатил ли он за то, что его вернули к жизни?

Отец, который сжимал в руке оставленный незнакомцем тугой кошель, дал знак семье забираться в возок. Там он высыпал содержимое кошеля на пол. Зазвенели, покатились золотые монеты. Заискрился черной цепью небольшой зеркальный диск. Мать упала на колени, накрыла богатство ладонями, подняла наполнившиеся слезами глаза: