Мэтью Стовер - Клинок Тишалла

Наряд сходит с мостков. Расталкивая заключенных дубинками, они прокладывают дорогу ко мне. Старший в наряде движется с хорошо знакомой мне развязностью: ждет драки. Он только не представляет, насколько серьезной будет драка.

– Хватит болтать, Крис, уматывай! – рычу я, подкрепляя слова сильным толчком, от которого чародей заваливается на бок и падает. Я закрываю глаза, чтобы не видеть муки на его лице.

Когда я поднимаю веки, наряд уже стоит передо мной. Орбек с его ребятами выжидает в десяти шагах от подножия сходен, т’Пассе ждет моего кивка чуть в стороне, подняв руку перед взмахом. Старший по наряду поднимает забрало шлема и, встряхнув ржавыми кандалами, говорит:

– Доносят, что у вас тут завелся смутьян…

О черт. Черт. Теперь понимаю.

Только теперь.

Дело не в празднике Успения: до него еще несколько дней. Все из-за меня. Я – смутьян, говорят они, и, честно сказать, поспорить с ними трудно.

Смутьянов из Ямы переводят в Шахту.

Это будет венец моей тюремной карьеры.

Я смотрю на Делианна.

«Если…» – шепчут его измученные глаза.

И вокруг толпятся люди, готовые за меня умереть…

Я протягиваю стражникам обе руки, подставляя запястья, и вздыхаю, когда старший по наряду защелкивает кандалы.

– Ну ладно, как скажете, – говорю я. – Пошли.

Меня тащат по сходням двое стражников, больно ухватив под мышки. Ступни волочатся по земле, бьются о ступеньки – я слышу это, но не чувствую.

Над Ямой гуляет эхо потрясенного молчания. Все смотрят, не в силах поверить, что я позволил себя увести.

Я всегда был полон сюрпризов.

Мы добираемся до галереи. Я кричу зэкам, пока меня еще слышно:

– Держитесь! – Стражники волокут меня по мосткам мимо бесконечного строя арбалетчиков. – Работайте – танцуйте ! Ждите. Три правила остаются в силе.

Я обращаюсь ко всем; выделить Орбека или т’Пассе – значит пометить их в глазах стражи, и тогда их прикуют рядом со мной в Шахте.

– Когда я вернусь, готовьтесь – будет веселье!

Мы останавливаемся перед дверями в Шахту. Щели вокруг нее сочатся безумием, гнилью, бешеными воплями.

Старший по наряду снимает фонарь с крюка над дверью, чтобы запалить фитиль собственного, еще несколько стражников следуют его примеру. Поднимая засов, офицер ухмыляется мне.

– А ты крутой, да?

Я не снисхожу до ответа.

– Знаешь, – продолжает он, – много я видел таких крутых – здесь, на свету.

Он распахивает дверь. Воздух, поднимающийся из Шахты, насыщен влагой и скверной настолько, что в рот мне будто вколачивает язык давно сдохшей коровы. Не просто смрад гниющего мяса и зловонного дыхания: эссенция безумия, от которого люди готовы жрать собственное дерьмо, покуда не сгниют зубы.

Прикованные к стенам по обе стороны прохода заключенные бьются в оковах, прячут лица от слабого света, что сочится из Ямы. В глубине черной глотки Шахты кто-то находит в себе силы кричать. Стены покрыты росой, сгустившимся дыханием, но даже она посерела от грязи, которую выдыхают «шахтеры». Вырубленные в полу ступеньки уводят в бесконечную темноту, куда стекают склизкие испражнения.

Помню, как я очутился здесь в последний раз. Помню тех, кто жался к стенам Шахты, покуда мы с Таланн пробирались по предательски скользкой лестнице к выгребному колодцу, и я волок Ламорака на спине. Большинство из них уже не могло умолять о пощаде. Они были низведены до положения не скотов, а вещей: комья порванных нервов и гноящихся язв, у которых осталась единственная функция – переживать неспешное скольжение вместе с отбросами по ступеням, ведущим к смерти.

Я едва смог пройти мимо них спокойно – а я тогда был моложе и куда круче.

Сейчас я и ходить-то не могу.

Хорошо что мне не придется самому спускаться в Шахту. Не уверен, что смог бы дойти.

Когда меня переносят через порог, я могу думать только о том, как гноятся ожоги на бедрах, и о том, как будут они выглядеть через пару дней, если смазывать их чужим дерьмом – но на косяке я замечаю темную зарубку, пальца в два шириной, со стороны засова.

И вспоминаю:

Я нащупываю щель вокруг двери и рукоятью боевого кинжала забиваю туда клинок метательного ножа. Так я запирал дверь квартиры, где жил в детстве, – только вместо ножа у меня была монетка. Запор не остановит стражников, но задержит их и предупредит нас – мы услышим скрежет.

Я протягиваю руку поверх плеч стражника и касаюсь зарубки, пока меня проносят мимо. Семь лет дерево в глубине Шахты впитывало ее гнилостные испарения и потемнело вровень с зелено-черным косяком, но вот он – знак, оставленный Кейном.

Оставленный мною.

– Чему ты радуешься, урод? – хмурится офицер.

Я оборачиваюсь к нему:

– Отвали.

Он отвешивает мне увесистую оплеуху, разбив губу, расшатав пару зубов и озарив черную бездну передо мной яркими звездами. Я продолжаю улыбаться. Это больно, но что же поделаешь?

Улыбаться всегда больно.

– Когда я вернусь, – бормочу я онемевшими от удара губами, – я тебе напомню правило номер раз.

Он фыркает себе под нос.

– «Когда» вернешься, тварь? Не вернешься ты. Здесь и подохнешь.

– Ладно.

Я выворачиваю шею, чтобы бросить взгляд через плечо и далеко вниз, на Делианна. Вспоминается, как мы сидели за одним столиком в кафетерии больше двадцати пяти лет тому назад. Как он спросил меня: «Забудь о том, насколько это возможно. Ты этого хочешь?» А потом, словно обезьянья лапа, принял мой ответ и дал больше, чем я просил.

Я посылаю ему прощальный кивок. Мой самый старый друг. Нравится мне это или нет – лучший из моих друзей.

– Ладно, – повторяю я. – Если вернусь.

Богиня на полставки думала, что мертва. Она была права.

Убийственно права.

Но то была эпоха неупокоенных, когда души и тела бродили по земле вместе и по раздельности. Среди богов гибель и возрождение – естественный цикл бытия. Когда человек, который был прежде богом, позвал к себе дух ее, он был уверен, что она отзовется.

Убийственно уверен.

В руках его была мощь легионов: за спиной его стояли мириады, заключенные в его душе, и миллиарды почитателей бога праха и пепла, и могущество самой богини.

И вышел против них единственный смертный и сказал им «Нет!»

И вся сила богов не могла сломить его. Могли они лишь надеяться обратить его «Нет» в «Да».

Пат .

Время.

Долгое время.

Долгое, долгое, долгое время.

Осознание.

Осознание отсутствия: чего-то недоставало.

Всего.

Не было ничего.

Ничего, что имело бы имя, что можно описать словами, – не было здесь. Даже темноты. Даже пустоты. Даже отсутствия.

Только осознание.