Андрей Лазарчук - Транквилиум

– Глеб…

– Я так люблю тебя, что мне ничего не надо больше, а получается – наоборот… чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее…

– Но это неправда. Я…

– Да.

– Что? Что?

– Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что так не бывает, но так есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь. Лишь бы быть с тобой, просыпаться возле тебя… И – смешно – это так просто сделать. И – так невозможно, что…

– Но – отчего?! – она почти кричала.

Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и это было почему-то самое страшное.

– Они… что-то сделали… с Билли? – она выговорила это, чувствуя, как слова обжигают губы.

– И это тоже, – сказал он глухо. – Но это… преодолимо. Я… найду ключик, я знаю… Хуже – другое. Понимаешь… – он вдруг усмехнулся какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, – меня ведь нельзя любить. Помнишь, какая была Олив? А я… отлепился от нее… успел – почти вовремя. Потому что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть… а этого нельзя. И – иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше, – закончил он неожиданно жестко и отстранился.

– Поделиться? – тупо спросила Светлана. – Поделиться – чем?

Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там, за кормой, небо будто намокло.

– Шквал идет, государь, – сказал кто-то сзади.

– Шквал, – согласился Глеб как-то виновато.

Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.

Туча была уже смоляной – и на полнеба. «Единорог» держал пока все паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать семь узлов. Левые корпуса почти ушли в воду, правые резали воздух. Палуба гудела и вибрировала так, будто под нею изнемогала мощная машина. Больше часа удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы, проходя их плавно и медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн железа и стали казались почти игрушкой.

Но скорость перемещения урагана вряд ли была меньше шестидесяти узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.

Ветер пока был тоже терпимый – узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но – держат его.

Длинные валы перечеркнуло наискось, изъязвило пенными рваными волнами.

Температура упала градусов на десять.

На островах Жемчужного такие ветра нежно зовут «раскатиками». Они приходят зимой и бушуют по три-четыре дня кряду. Выворачивая деревья и подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки мачт, круги, вамбуровые койки и жилеты…

Вверху туча обогнала «Единорог»: будто пальцы черных рук нависли над кораблем. Переплетающиеся пальцы…

С посвистом, как по железу, ударили по парусам первые струи ливня. И тут же – первый раз! – взметнувшийся гребень прокатился по палубам. Глеб отвернул лицо – но ударило по ногам. Сразу стало скользко. Он посмотрел на барометр: стрелка уперлась в латунный гвоздик.

– Государь, идите в каюту! – прокричал на ухо капитан. Глеб помотал головой.

С пушечным грохотом лопнул летящий кливер. Боцман задудел, матросы кинулись…

Высокий вал с колышущейся пенной вершиной шел в правую скулу, сминая другие волны. Они исчезали – или взлетали на него и взрывались белыми бомбами. Накроет, подумал Глеб.

С жутким скрежетом – так скрежетала бы великанская заржавелая кровать под тяжестью мамонта – «Единорог» вскарабкался на вал, застыл надолго, перевалился на правый бок и заскользил, все набирая скорость падения…

Вода была густо-зеленой.

– Не вывезет, – сказал капитан. – Порвет нас, порвет – как корову на льду…

– Стыдитесь, – сказал Глеб – и вдруг сам не услышал своего голоса.

Будто ворох шелестящих листьев обрушился на них. Маленькие птицы – миллионы маленьких птиц! – носились, несомые бурей, разбивались о снасти, ударяли в руки, лица… Крик их заполнил все. В секунды корабль превратился в кладбище. Перья и кровь не мог смыть хлынувший ливень. Упал, взмахнув руками, матрос – и был тут же снесен за борт. Страховочный конец лопнул, как шнурок звонка, дернутый в раздражении.

Впереди – сомкнулась тьма.

Не слышно стало ничего, кроме воя ветра. Капитан отдавал команды жестами рук.

Лишь штормовое вооружение осталось через минуту. Синие, в ладонь толщиной, брезентовые треугольники фок– и грот-стакселей. Их тяги хватало, чтобы не терять управляемости.

Валы теперь шли сзади и справа. Гребни достигали мостика. Мачты мотало резко, почти било. Как там марсовый…

Сзади нарастал трепещущий свет.

Глеб поднес к глазам часы. Без четверти четыре. Слово «Альдо» еще угадывалось на крышке.

Пенный вал перевалился через подволок мостика. На полминуты от «Единорога» остались лишь торчащие из взмыленной воды стальные мачты. Глеб бросил взгляд направо. Высокая труба машины извергала черный, приправленный искрами дымок, исчезающий тут же. Значит, помпы качают…

Выдержим, вдруг понял он. Выдержим и это, черт бы побрал…

Холод прошивал насквозь.

Долго ничего не менялось. Лишь свет сзади становился ближе и ярче. Лишь свист и взревывания ветра можно был слышать.

Рваная – еще темней, чем прежде – туча бросилась наперерез им.

– Каюту!… – прокричал капитан на ухо. – Слишком!..

Глеб помотал головой.

Это был снег. Среди лета. Серые мокрые хлопья, бьющие наотмашь со шлепком, и – острые кристаллы, секущие лица. Глеб уже не чувствовал рук, только видел их, вцепившиеся в поручень намертво и бело.

Ледяная короста проступила на вантах.

Серой, как после великой стирки, стала вода в межпенных полыньях.

Во мгле и мельтешне пропал «плац-парад» – палубная надстройка на баке.

Потом… потом навалилось что-то еще. Неощутимые глыбы…

Снег пропал, и даже волны как-то сгладились, будто потяжелели. Касаясь мачт, в обгон неслись клочья мерцающего тумана. Судорожный свет настигал их. В какой-то миг сплошная завеса туч развалилась, и «Единорог» кормой вперед влетел под своды адских чертогов.

Фиолетовые, зеленые и свекольно-черные облачные стены вздымались высоко, образуя то ли купол, то ли опрокинутую воронку, наполненную светящимся газом. Мачты охватило холодным пламенем, текущим кверху. Грохот под куполом стоял такой, что его можно было принять за абсолютную тишину. Сотни молний одновременно вспыхивали на облачных стенах, рисуя иероглифы имен всемогущего Бога. Прямо по курсу опрокинутое дерево белого пламени пульсировало, вонзившись ветвями в воду, и никак не могло отдать морю всю свою страсть и силу. Глеб понял, что кричит сам – пытаясь что-то себе доказать. Корабль тоже вопил, и вопль этот принимали не взорванные уши, а руки и ноги.

Глеб оглянулся на рулевых. Волосы у них взметнулись дыбом и искрили. Капитан поднятой рукой указывал перемену курса, и рука была в огне.