Феликс Разумовский - Смилодон в России

— Отдыхай, милый, лечись. — Прыжком-разгибом Буров поднялся на ноги, подобрал со льда чалму, напялил поладнее, а тем временем раздался дикий крик и стремительно метнулось тело: это оклемавшийся Соколик соколом пошел на второй заход. Шел недолго. Буроз, свирепея, встретил его сапогом под ребра, с хрустом раздробил колено, напрочь вынес в аут, потом вырубил вглухую сунувшегося было Ботина и, уже окончательно рассвирепев, отфутболил в массы белую, ни в чем не повинную “маньку”, там ей быстро приделали ноги. Все это случилось на одном дыхании, в темпе вальса, так что сразу никто ничего и не понял. От изумления гуляющие замерли, над толпой повисла тишина, было слышно только, как старается какой-то балаганный дед:

А это, извольте смотреть-рассматривать,

Глядеть и разглядывать,

Елагинский сад.

Там барышни гуляют в шубках,

В юбках и тряпках,

Зеленых подкладках.

Пукли фальшивы,

А головы плешивы…

Он, как видно, Васю Бурова во всей красе не видел.

— О Господи, сколько пьяных, на каждом шагу, — подошла, явно не в настроении, Лоренца, презрительно посмотрела на Трещалу, Ботика и Соколика, брезгливо отвернулась. — И вообще эти русские. У них очень странное чувство юмора. Знаете, как нам показали Зимний дворец в натуральную величину? Сквозь отверстие в стене балагана. Это совсем не смешно.

— Да уж, — тихо промолвил Калиостро, очень по-воровски глянул по сторонам и сделался решителен и целеустремлен. — Едем домой. Немедленно. Никаких вопросов.

А уже в каретном лимузине, когда кучер врубил полный ход, он в какой-то странной задумчивости воззрился на Бурова:

— А ведь предупреждал меня мудрый Сен-Жермен, что у вас, сударь, тяжелый характер. Вам только дай повод спустить своего тигра.

Буров из вежливости не ответил, только кивнул головой. Ему зверски хотелось есть. Как тому тигру…

Неделю бушевала Масленица — с шумом, гамом, обжорством и винопитием. В столице развлекались вовсю, не смотрели ни на чины, ни на звания. Сиятельные петиметры [123]в “санных шубах”, в винчурах [124]или в куртках с чихчирями “кадрили” своих барышень под щелканье кнутов [125], государыня сама изволила проследовать в санном поезде [126], а на пирах, балах, куртагах и маскарадах музыка звучала до самого утра. Ездили всем обществом в Красный Кабачок [127]или же мужеским компанством на Пески к цыганам, пили до изумления, закусывали смачно, истово служили Момусу [128]и Венере. Простой народ от знати не отставал, также веселился и телом, и душой. Тешил себя зрелищами кукольных комедий [129], канатных плясунов, “китайских теней”, не гнушался водочкой, икоркой и буженинкой, бился на кулачках [130], лихо несся с гор [131]. Только, увы, все кончается — отшумела, отгуляла Масленица, и настали трудовые будни, да еще не просто так, а на подведенное брюхо [132]. Впрочем, в доме у Елагина ели, как и раньше, в охотку, правда, налегали большей частью на овощи и фрукты, жаловали каши с рокфором и трюфелями, уважали ушицу из судаков и вырезубов [133]. Сковородку свечным огарком [134]никто не мазал, были дела и поважнее. Калиостро, например, вовсю готовился к открытию магического сезона — более длить паузу не имело смысла, Петербург и так был полон слухами о заезжем волшебнике, остановившемся инкогнито у гроссмейстера Елагина [135].

Давать премьеру было решено в доме генерала Мелиссино, человека уважаемого, прошедшего initiatio [136]и беззаветно преданного идее масонства. И колесо фортуны завертелось: не мудрствуя лукаво, напечатали сто билетов по принципу: раз дерут втридорога, значит, оно того стоит, скомандовали полтинник [137]за вход, заклеили афишами всю столицу и пустили по салонам молву. Сам… Несравненный… Великий Копт… Снизошел…

Народ в салонах реагировал с пониманием, не глядя на дороговизну, выказывал энтузиазм:

— А, это тот волшебник, чей арап накостылял любимчикам Орлова! Нет, право, князь, давайте сходим. Полюбопытствуем на этого черного геракла…

Собрались через три дня под вечер. Главный артиллерист турецкой кампании [138]не бедствовал, отнюдь. Дом его, правда двухэтажный [139], впечатлял, поражал размерами и напоминал крепость. Из необъятных, с пылающим камином сеней великолепная двойная лестница, украшенная зеркалами и статуями, вела наверх, в пышную анфиладу комнат, всю увешанную батальными полотнами. В самом конце ее, в огромной, о пятнадцати окнах, гостиной Калиостро и собирался поразить собравшихся невиданными чудесами магии. Впрочем, чудеса начались сразу, еще до начала представления, — народу набралось во множестве, уж всяко больше ста голов, — как видно, многие владели искусством материальной телепортации. Публика была разношерстной: свои, Hommes de desir [140], суть Macons acceptes [141], и жалкие профаны, явившиеся поглазеть на изыски магического действа. Хотя князя Потемкина-Таврического в его сплошь залитом бриллиантами камзоле назвать профаном было трудно…

— Господа, прошу тишины! Не мешайте истечению флюидов! — Мелиссино на правах хозяина вышел на середину, сделал величественный, полный благоговения жест, и голос его, привыкший перекрывать раскаты орудий, возвестил: — Господа, божественный Калиостро!

Жидко зазвучали аплодисменты, дверь в боковую комнату открылась, и пожаловал сам Великий Копт под ручку с принцессой Санта-Крочи, в миру зовущейся Лоренцей. Их сопровождали Анагора в насквозь просвечивающем ионийском химатионе, оскалившийся индус при тюрбане с аграфом, опальный катар с неподъемным талмудом и Буров с Мельхиором чернорожими богатырями.

— Который, который из арапов, что Трещалу завалил?

Публика воодушевилась, аплодисменты усилились, а Калиостро оставил свою даму, вытащил меч и сообщил страшным голосом:

— Итак, я начинаю. Духи огня саламандры, именем Невыразимого заклинаю вас повиноваться мне! Да будет так!

Клинок со свистом прорезал воздух, вспыхнул на полу, налился зеленью магический круг, изумленная публика ахнула, отшатнулась, в прострации замерла. И понеслось… С массовым силовым гипнозом, с невиданными пророчествами, с игрой в одни ворота в вопросы и ответы, с метаморфозой мусора в проклятый металл, с чарующим антуражем в виде черепов, загадочных эмблем, египетских статуэток и хрустальных шаров. Калиостро — в черном одеянии, подпоясанный мечом, — был великолепен, Лоренца — в своей сетке в крупную ячейку — само совершенство, Анагора, укрытая лишь ионийским газом, — на редкость соблазнительна, монсегюрец — задумчив, Мельхиор — доволен всем, индус — с бодуна, а Буров — ироничен. Сеанс высшей магии напоминал ему шахматное действо, когда-то произошедшее на просторах Васюков. Впрочем, напоминал лишь отчасти, — времена совсем не те, нравы тоже, Великий Копт вовсе не Великий комбинатор, да и в гостиной собрались не любители гамбитов. Эти, если что, бить не будут — утопят сразу. Вон какой взгляд у князя Потемкина-Таврического, жесткий, оценивающий, внимательный, даром что монокулярный [142]. А эти скулы, говорящие о честолюбии, массивный крючковатый нос, сократовский, выражающий энергию лоб и мощный бульдожий подбородок. Хоть и Потемкин, а все с ним ясно — не подарок. И в дураках оставаться не привык…