Феликс Разумовский - Смилодон в России

— Вот сбитень-сбитенек, пил куманек! — звали увешанные причиндалами разбитные сбитенщики [101]почтеннейшая публика смеялась над похождениями марионеточного Петрушки, а под хохот, улюлюканье и женский визг несся с горок юзом людской поток — кто на санках, кто на ледянках, а кто по-простому — на заду. Шубы, тулупы, чиновничьи сюртуки — демократия, слияние с массами, всеобщее равенство и братство. На неделю. Оглушительно, стараясь переплюнуть друг друга, кричали балаганные деды, ходили, расшевеливая стылый воздух, цветастые качели с каруселями, вовсю шла торговля пивом, взварами, блинами, пирогами. А блины-то, мать честна: с икоркой, с рыбкой, с курятиной. Духовитые, тающие во рту. Почти задаром [102]. И вот среди зтой суеты, шумного разгуляева и запахов съестного знай себе похаживал Вася Буров, что-то в охотку жевал и радовался жизни. А что — исподнее под шароварами доброе, с начесом, зануду Анагору, хвала Аллаху, оставили дома, пирог же с рыбой несказанно вкусен, необычайно пышен и напоминает амброзию. Плевать, что харя черная, чалма до ушей и на дворе век восемнадцатый от Рождества Христова. Воздух-то какой — прозрачный, упоительный, отдающий антоновкой… И все было бы замечательно, если бы не Калиостро. Тот по обыкновению завел разговор на темы глобальные, сугубо философские:

— М-да, вот она, толпа, серая, инертная масса, способная лишь к destructio physical [103]и усугублению хаоса. Это есть основное ее свойство, так сказать, permanentia in essentia [104]. Гляньте, насколько она до омерзительности материальна, аморфна и пронизана косностью. Что ей до Daath [105], Ars Magna или Divina Substantia? [106]

— Все это чрезвычайно познавательно, господа, но я все же вас покину, — не выдержала потока мудрости Лоренца и указала на внушительный, расписанный аляповато балаган. — Пойду взгляну, там обещают что-то очень интересное. Мельхиор, друг мой, не составите компанию?

Бородатый, подпоясанный красным кушаком дед с балкона балагана грозился показать всем господам желающим царев дворец в природном естестве — в натуральную величину. И всего-то за двугривенный.

— Да, да, толпа, профаны зрят лишь форму, видимость, не понимая суть предмета. Увы, sic mundus creatus est [107]. — Волшебник посмотрел супруге в спину, порывисто вздохнул и осторожно взял пирог с зайчатиной, однако, надкусив, стал с воодушевлением жевать. — Вот, к примеру, моя uxor [108]Лоренца. Все говорят: ах, какая красавица, ах, какие формы. Не понимая, что она в первую очередь — перцепиент, идеальный индуктор, точно вибрирующий в унисон с моими тонкими планами. Что ее астральное поле…

В это время послышались звуки вполне земные: хай, крик, проклятья, самодовольный смех. По гульбищу сквозь толпу шли три богатыря, отмечая свой путь бесчинствами, разрухой и куражом. Собственно, богатырь был один — огромный, красномордый, с плечами шириною в дверь. По правую руку от него выпендривался хмырь в пожеванном чиновничьем картузе, а слева кандыбал враскачку шибзик с повадками голодной крысы. Для подчеркивания собственной значительности и особого статуса он небрежно поигрывал манькой — белой, внушительных размеров муфтой [109]. Троица была, само собой, выпивши, но не так чтобы рогами в землю — в самый раз, в “плепорцию”, остро чувствовала свою безнаказанность и вела себя соответственно: перла буром, как на буфет, экспроприировала товар, приставала к женщинам и задирала мужчин. Заказывала драку. А по толпе, обгоняя возмутителей масленичной гармонии, бежал недобрый шепот:

— Орловские идут.

— Ишь ты как, чертом.

— Управы на их, иродов, нет.

— А Семка-то Трещалин здоров. Карету, сказывают, за колесо стопорит.

— Не, на бок валит, бьет кулачищем в торец дышла.

— Его самого бы, бугая, в дышла — пахать.

— А ты попробуй, попробуй…

— Вы, князь, не поверите, но Алехан [110]выиграл третьего дня у Разумовского на пари пятьдесят тысяч. Хваленый Ибрагим против этого Трещалы ничего не смог.

— Не удивительно, это какой-то монстр. Цербер в полушубке на задних лапах.

— А ведь правда ваша, князь. Похож, похож. Да и остальные особым шармом не отмечены. Зело зверообразны, зело…

— Да уж, да уж…

Речь шла о хорошо известных мастерах самосхода [111], записных [112]бойцах графа Орлова-Чесменского — о человеке фабричном Трещале, о плюгавом Соколике, также пролетарии, и о чиновнике четырнадцатого класса [113]шибзике в картузе Ботине. Троица эта обычно творила что хотела, на людях держалась вызывающе и заявляла о своем присутствии драками, ужасным шумом и диким непотребством. Причем без всяких вредных для себя последствий — кому ж охота с их светлостью-то связываться!

Вот и сейчас, покуролесив вдоволь и знатно показав себя, молодцы уже собрались уходить, как вдруг Трещала углядел в толпе Бурова.

— Братцы, гля, мавр! Живьем! Этому башку мы еще не отшибали [114].

— Да, этому не отшибали! — обрадовался Ботин, пьяненький Соколик пакостно заржал, и три богатыря по ранжиру дураков [115]вразвалочку подвалили к Бурову.

— Ну, что ли, здравствуй, зфиоп мордастый!

Каково же было их удивление, когда эфиоп на чистом русском языке ответствовал с нехорошей улыбочкой:

— Катились бы вы, ребята, куда подальше. Пока молодые и красивые.

Орловские гвардейцы ему не понравились. Да, координированные, сноровистые, с хорошей биомеханикой. Бойцы. Так и что с того? Сильный должен быть добрым, не наглым. А борзым-то быкам рога обламывают. Видимо, ребяток еще никто не учил…

— Братцы, смотри, лает. Нас лает, — справился-таки с удивлением Ботин, поганенько заржал и выкинул ногой невиданное, напоминающее “подкрут в подвяз” [116], коленце. — Бесчеловечно лает.

— А ты испеки ему пирог во весь бок, так, может, и не будет, — с нарочитой серьезностью посоветовал Трещала и, неожиданно разъярившись, заорал басом: — Дай ему похлебку в три охлебка, язви его в жабр [117], салазки [118]свороти!

Голос у него был зычный, архиерейский, перекрывающий все звуки праздника.

Дважды упрашивать Ботина не пришлось, а был он малый тороватый [119], бойкий: быстренько вышел на дистанцию, топнул по всей науке ножкой, да и вставил зубодробительную распалину [120]— мощно, складно, от всей души, так, чтобы скулы вдрызг. Только ведь и Буров был не подарок, к тому же начеку — разом познакомил Ботина со своим локтем, применив подставочку “кулак вдребезги”. Собственно, не кулак, суставы… Дико закричал подраненный, отступил, схватился за кисть и от сокрушительного удара ладонью в лицо опустился на лед отдохнуть. Налетевший было ястребом Соколик тут же заработал в клюв, загрустил, нахохлившись, раскинул крылья и, словив еще сапожищем в солнечное, превратился в мокрую курицу.

— Господа, господа, это какое-то недоразумение! Мы иностранцы, господа! — вышел-таки из ступора Калиостро и сконцентрировал все свое внимание на плотном плане, но господа в лице хрипящего от ярости Трещалы даже не обратили на волшебника внимания — стремительно и мощно, бульдозером, поперли на Бурова. Это был смерч, цунами, ураган, тайфун, устоять перед которым невозможно. А Буров и не стал, резко ушел вниз, да и приласкал Голиафа подкованным каблуком в пах — там у всех устроено одинаково, крайне деликатно и весьма чувствительно, будь ты хоть трижды богатырь. И град затрещин, буздыганов и косачей [121]стих, Трещала вскрикнул, согнулся вдвое и скорбно замер, схватившись за мотню, — как видно, у него в штанах все круглое сделалось квадратным… Только недолго стоял он так, — величественный, как скала, Буров быстренько провел “ножницы”, и колосс орловский рухнул. Мощно, грузно, по-богатырски. Всей неподъемной тушей на невский лед. Мозжечком падать он не умел. Так ведь когда-то надо начинать учиться [122].