Феликс Разумовский - Смилодон в России

— Ну как, жив? Ай да молодец, сущий Ганнибал! — подбежал бледный от увиденного Мелиссино, не тая эмоций, хлопнул Бурова по плечу. — Даром что арап, хоть сейчас в гвардию!

— Да, крупный экземпляр, — подошел мрачный, словно туча, Разумовский — от его былой веселости не осталось и следа. — Пудов, верно, двадцать с гаком.

Не говоря более ни слова, он уставился на жеваную чалму, сплюнул, шумно выдохнул, покачал головой и свирепо, раздувая ноздри, повернулся к гайдукам:

— По сто плетей, хамы! И в солдаты [189]. Там вас стрелять научат.

Потом сорвал с головы одного шапку, осчастливил Бурова:

— На, не мерзни. А тюрбан мы тебе справим новый. Ну, спаси Бог, выручил, не дал пропасть…

Неожиданно резко и порывисто обнял Бурова, но сразу отстранился и пошел прочь. Рекруты гайдуки смотрели ему в спину с ненавистью.

Скоро охота закончилась, вернее, закончились медведи. Мертвых исполинов доезжачие сволокли вместе, сняли с них шкуры и отрезали задние лапы, мясо которых позже подали жареным к обеду. Только Буров его есть не стал, Разумовский тоже. Архангельская телятина, шпигованная чесночком, куда приятнее. Намного легче для желудка и для души…

В город возвращались еще засветло, полным ходом, а впереди, обгоняя лошадей, летела птицей молва: волшебник-то, Калиостро… А арап-то, тот, что Трещалу завалил… Вот это да! Ну и ну! Да, дела…

А на следующий день рано утром пришла посылочка от Разумовского. Бывший гетман, как и обещал, справил Бурову новую чалму. Она была приятного колера, изящной формы и декорирована брошью размером с ладонь. Бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры поражали размерами и качеством огранки.

У каждого своя охота. Пока Буров и Калиостро изводили крупных хищников, Потемкин и Анагора тоже времени зря не теряли. Владыка Тавриды, оказывается, увез порнодионку к себе, и возвратилась та лишь на третий день — усталая, красивая и заневестившаяся, с бесстыдным блеском в ошалелых глазах. От переизбытка впечатлений, от переполнявших ее чувств она сделалась убийственно болтлива, требовала внимания и перманентного общения и, позабыв про такт, сдержанность и стыд, работала языком, словно метлой. Скоро Буров — да что там Буров! — все узнали, что князь Таврический неутомим, как бык, любвеобилен, страстен и в махании амурном [190]зело приятен, обожает грызть сырую репу, редиску и морковь, а министров принимает по-простому, не церемонясь, — босиком, в халате нараспашку, с голой грудью. Ну право же, такой Геракл, Аполлон Таврический, шарман и симпатик. В нее же, Анагору, влюбился без памяти, подарил горсть бриллиантов, жемчугу несчитано и, как пить дать, скоро предложит руку и сердце. И небезответно, видят боги, небезответно…

Если и раньше девушка блистала больше ляжками, чем умом, то теперь вообще… Словесный понос прогрессировал в вербальную дизентерию. По идее, конечно, фонтан этот следовало немедленно заткнуть, а Анагоре указать, чтоб впредь держалась скромнее, да только Калиостро было не до того: его (правда, за глаза), обозвали вором, мошенником, банальным шарлатаном и вызвали на дуэль с правом выбора оружия. Лейб-медик Роджерсон расстарался, распушил хвост, как видно, усмотрел опасного соперника, каналья. Вероятно, не понравилось ему, что заезжий маг вылечил графиню Бобринскую от родильной лихорадки, бригадира Ротмистрова — от падучей и паралича, а княжну Волконскую — от падагры, сепсиса и прогрессирующего слабоумия. Самому-то слабо, теперь вот, гад, и выступает. С одной стороны, это было далее хорошо — реклама двигатель торговли, а вот с другой… Лишняя потеря времени и нервов. Как бы там ни было, а наглецу следовало дать достойнейший отпор, так, чтобы и императрица поняла — Калиостро прибыл с серьезными намерениями.

— Проткните его шпагой, брат магистр, и всего делов, — с убийственным спокойствием посоветовал Елагин, и ноздри его носа хищно раздулись. — Насадите этого мерзкого червя на булавку. С вашими-то способностями, мессир, это раз плюнуть [191].

Сам он убивал людей неоднократно и особых угрызений совести по этому поводу не испытывал.

— А может, все же лучше взорвать его к чертям собачьим? — выразил сомнение хмурый Мелиссино, и худощавое, породистое лицо его несколько оживилось. — Пуд, а лучше два, пороху в карету. Правда, лошадей и кучера жаль…

Человек военный, привыкший мыслить с размахом, он во всем любил основательность и масштабный подход.

— Да бросьте вы, брат, ваши игры в Суворова. Шум, гам, кому это нужно? — отозвался Разумовский, сделал резкий жест, поднялся с кресла и с учтивым поклоном повернулся к Калиостро: — Одно ваше слово, великолепный брат магистр, и от этого лекаришки не останется и следа. Ну разве что круги на воде. Или небольшая кучка земли. Только дайте знать.

Практик и прагматик до мозга костей, он привык всегда действовать по принципу: не эффектность, а эффективность.

— Братья, вы, похоже, забыли, что In Nobis Regnat Iesus [192]. Ну право же, так нельзя. — Строганов порывисто вздохнул, сделался угрюм и сосредоточен. — Может, дать этому Роджерсону денег? Много! Чтоб угомонился!

У него самого денег было столько., что никогда никаких проблем ни в чем не возникало.

— Браво, брат! Все правильно, пусть угомонится. — Мелиссино с чувством кивнул, и в больших оливковых глазах его вспыхнули огни. — А выждав время, мы его успокоим навсегда…

Послушал-послушал Калиостро единомышленников, посоветовался с Spiritus Directores [193], да и послал лейб-медику ответ, писанный с иезуитской изощренностью: мол, ладно, заметано, согласен, Дуэли быть. Только не банальной, а с токсическим уклоном: каждому надо будет выпить яд противника, а затем, само собой, не откладывая дело в долгий ящик, нейтрализовать отраву. Чтобы самому в ящик-то… Так что чье противоядие будет лучше, тот и победит. Хотя, без сомнения, антидот царя Митридата [194], полученный им, Калиостро, от самого изобретателя, является самым действенным уже на протяжении двух тысяч лет. В общем, пишите завещание, готовьте дубовый макинтош, обувайте белые тапки. До встречи.

Только рандеву не состоялось, более того, Роджерсон даже не ответил на послание — поскучнел, притих и заткнулся с концами. А Калиостро, дабы неповадно было, подверг несчастного лейб-медика еще и энвольтованию [195]: вылепил его восковую копию, истыкал ее иголками и в конце концов превратил в бесформенную массу. И долго потом несчастный зскулап страдал желудком, головой и вялостью члена, проклиная тот день, когда связался с этим поганым итальянцем, продавшим — и это уж как пить дать! — свою ничтожную душонку дьяволу…

А между тем все-таки пришла весна. В парке у Елагина просели сугробы, прямо по Саврасову прилетели грачи, с крыш бессильно свесились фаллосы сосулек, снежное убранство города превратилось в талую грязь. И сразу стало обескураживающе ясно, что улицы в основном устланы досками [196], берега Невы лишь в малой своей мере забраны в гранит [197], а канализация еще только строится [198]. Зато набухли почки в скверах и садах, извозчики сменили сани на роспуски и дрожки, и Медный всадник расстался наконец со своей белой, словно саван, пелериной. Весна пришла в стольный град Петров, зажурчала мутными ручьями, обозначилась колесным скрипом, зачирикала по-воробьиному, разразилась судорожным кошачьим мявом. Весна… Пора любви, страстей и пения гормонов. Время совершения ошибок, подвигов и несусветных глупостей…