Феликс Разумовский - Смилодон в России

— Филимон, отнеси ко мне. — Буров сбросил беличью, крытую бархатом кирею, сдвинул набекрень чалму и бодро, сглатывая слюну, направился к закусочному столу — угощаться балычком, икрой, редиской и прочими разносолами. Горячительного днем, а тем более наедине с самим собой он старался не употреблять — стрессов ноль, впечатлений минимум, так стоит ли понапрасну травить организм? Вот пожрать… Народу, то ли по причине раннего времени [205], то ли ввиду раскисших дорожек, решительно не было — Буров индивидуально взял на зуб рыжиков под хреном, съел в охотку копченого угря, принял от души икры, паюсной, зернистой и с оттонками, отдал честь стерляжьему присолу, потребил изрядно заливного и ветчины и, преисполненный энергии и желудочного сока, отправился в обеденную залу. И сразу словно очутился на литературных чтениях — над табльдотом взмывали, барражировали, заходились в пике рифмованные строки. Только вот изящной словесностью здесь и не пахло — густо отдавало борделем, похотью, альковом, задранными юбками и спущенными штанами. А декламировал, размахивая вилкой, тощий, занюханного вида человек с лицом испитым, ерническим и донельзя блудливым. Возраст его был так же неуловим, как и взгляд бегающих глаз — мутных, потухших и остекленевших, какие бывают у людей с тяжело травмированным носом. Чувствовалось, что человек этот горячечно, невероятно пьян, но тем не менее еще способен покуролесить изрядно. Публика на матерную декламацию реагировала по-разному: Лоренца, плохо понимавшая по-русски, скучающе зевала, индус, начхав на слог и рифму, самозабвенно пил, скалящийся Мельхиор радовался жизни, а какой-то господин — при добром сюртуке, бриллиантовой булавке и сыне, один в один фонвизинском недоросле, косился в сторону Елагина недобро, с гневом — ай да бардак, ай да непотребство, в доме у директора-то театрального! Мат, срам, лай, блуд, стоило вести дите кормиться в этакий-то вертеп. Завтра же их светлости графу Панину все будет доложено в полнейшей обстоятельности…

Сам же хозяин дома смотрел на декламанта с уважением, благоговейно, трепетно внимал каждому его слову, млел и одобрительно кивал: “Ах, какой слог! Какой стиль! Вот он, пример для подражания!” [206]

“Э, да никак это Лука Мудищев! — Буров, в бытность свою юниором начитавшийся всякого, сел за стол, заказал похлебку из рябцов с пармезаном и каштанами и взялся за расстегайчик с вязигой. — И, разрази меня гром, в исполнении автора!” [207]

— Мелки в наш век пошли людишки: Уж нет хуёв, одни хуишки, — выдал между тем поэт, вспомнил про огурец на вилке, смачно откусил и громко, на смущение всем, жуя, глянул многозначительно на Лоренцу:

Без ебли, милая, зачахнешь,

И жизнь те будет не мила.

Смогу помочь такому горю,

У мя саженная елда.

— Мерси за угощение. Премного благодарны, — молвил, не дождавшись сладкого, осюртученный господин, с резкостью поднялся и грубо поволок из-за стола красного от восхищения недоросля. — Пошли, обалдуй, пошли, обормот. Нечего тебе это слушать, уши отпадут.

Да-да, завтра же их светлости графу Панину в полнейшей обстоятельности…

— Ну вот еще, не зачахну, — наконец-то переварила сказанное Лоренца, и прекрасное, словно у Рафаэлевой Мадонны, лицо ее сделалось печально. — У меня ведь есть муж, законный супруг. Граф Феникс, не слыхали?

Печалилась она не просто так: Великий Копт в последнее время дневал и ночевал в ротонде, у кучи лошадиного дерьма, где находилась герметичная емкость с зародышем будущего гомункула. Вот уж воистину — сажать вручную человека [208]дело непростое и хлопотливое.

— И слышать не желаю. — Фыркнув, литератор выпятил губу, грузно, словно куль с мукой, плюхнулся на стул, осоловелые глаза его стали закрываться. — Что нам графья, тьфу! Нас матушка императрица слезно благодарила, столом обильным трактовала и серебром жаловала… [209]Самодержица наша… Надежа и опора… Помазанница Божия… Так их всех, растак… И этак… Ебли ее и молодые, и старые, и пожилые, все, кому ебля по нутру, во вдовью лазили дыру…

Он оглушительно рыгнул, витиевато выругался и, ткнувшись мордой в раковые шейки, громоподобно захрапел. Со стороны казалось, будто он отдает черту душу.

— Какой дар Божий! Талантище! — Елагин уважительно вздохнул, почтительнейше склонил седую голову и пальцем, так, что брызнули рубиновые сполохи, поманил улыбчивого дворецкого. — Почивать господина поэта отведи в розовую гостиную. А как проснется, похмели по моей методе [210], посади в экипаж и облагодетельствуй, — на мгновение он замолк, кашлянул и самодовольно хмыкнул, — двумястами рублями, серебром.

Глянул, как трепетно, с великим бережением Баркова потащили из-за стола, выпил не спеша чашку кофе, встал и, с дружеским расположением кивнув гостям, тоже подался из трапезной — к себе, в кабинет, работать. Думать, как изобразить явление свиньи народу на сцене Эрмитажного театра. Той самой, из-за которой их сиятельство граф Нарышкин грызся с их светлостью княгией Дашковой.

“Да, что-то плох столп срамословия, видно, скоро ему в камин” [211]. Буров между тем приговорил похлебку, споро разобрался с филеем по-султански, справился с говядиной, гарнированной трюфелями, и стал приделывать ноги бараньей ноге. Расхристанный матерщинник-рифмоплет его не впечатлил. Все его словоблудие от несварения желудка, от желания выпендриться, от банальной зависти к более удачливым. Чьи музы, естественно, дешевые бляди [212]. И почему-то вспомнился Бурову зоновский простецкий вийон [213]Паша по прозвищу Крендель, оставшийся там, в лагере, в двадцать первом веке. Тот вот не бравировал знанием физиологии, не бубнил по муди на блюде, не хвалился личным опытом в области “женоебли”. Нет, писал о том, что наболело, искренно, от души:

Автомат глядит мне в спину,

Как на стрельбище — в спину мне.

Этапирую на чужбину,

На чужбину в родной стране…

Или:

Звенят на ремне вертухая ключи,

Ночами он, падла, ногами сучит,

Вот взять бы его за очко посильней,

Чтоб, сука, не шастал у наших дверей…

Верно говорится, что бытие определяет сознание. Посадить этого Баркова в БУР этак на месяц — быстренько забудет про любовь и начнет сочинять вирши про жратву. Какой стол, такова и музыка…

Так, в раздумьях о возвышенном, Буров отдал честь “гусю в обуви”, не погнушался горлицами по Нояливу и бекасом с устрицами, потребил гато из зеленого винограда, выпил кофе с “девичьим” жирным кремом и почувствовал вдруг с несказанным удивлением, что не то что есть — смотреть на еду не может. Пора было переходить от принятия пищи к активному приятному ее усвоению. Буров так и сделал — проиграл пару партий монсегюрцу в шахматы, побродив по галерее, пообщался с фламандцами и, испытывая потребность в энергичных движениях, потянул Мельхиора в фехтовальную залу — тот совсем неплохо махал эбеновой дубинкой и бронзовым палашом-кхопишем. В общем, день как день, даром что весенний — блеклый, неинтересный, отмеченный ничегонеделаньем. Примечательного ноль. Тоска. Впрочем, здесь Буров ошибался, опережал события — вечер-то выдался занятным, и весьма, полным таинственности, экспрессии и интриги. А уж эмоций-то, эмоций…