Александр Громов - ИСЛАНДСКАЯ КАРТА

Потом корвет дважды менял курс, и пушки ползали по рельсовым дугам, не выпуская цель. «Дозвольте стрельнуть, вашбродь, – умоляюще обратился к лейтенанту канонир Зубов. – „Руки чешутся“. Фаленберг, от природы наделенный хорошим глазомером, видел и сам: уже можно. Но процедил: „Отставить“.

«Немец», – то ли услышал он, то ли почудилось. Наверное, почудилось, и все равно чуть-чуть кольнула обида. Ну немец, дальше что? Давно обрусевший и даже не «фон», а все равно немец. Во-первых, фамилия. А во-вторых, офицер, не привыкший повышать голос, не дающий воли рукам, даже когда следовало бы, аккуратный службист и так далее не может быть любим командой. Русскому матросу нужна мифическая справедливость, а не Морской устав. «Вдарь за дело, но будь отцом родным» – вот чего им хочется. И чтобы лихой был, себя не жалел, и чтобы на высокое начальство поплевывал. За таким командиром они пойдут и сделают чудеса – полковник Розен с его морпехами тому пример. Педантов нижние чины не любят. Русскому придумают обидную кличку, а с тевтоном проще: немец-перец-колбаса – и все с ним ясно.

Фаленберг поджал губы. Немец так немец. Пусть перец, пусть колбаса. Наплевать. Что бы ни думали о нем матросы, воевать они будут. Сейчас они не люди, а механизмы. И он, лейтенант Фаленберг, тоже механизм, и нет ему нынче дела ни до чего человеческого, а есть дело только до показаний дальномера, до расчетов прицела и целика…

Он обрадовался, когда поступила команда открыть огонь. Тридцать секунд спустя батарея правого борта ударила залпом.

– Еще попадание в головной барк, – вскоре доложил Враницкий.

– Вижу, – кратко отозвался Пыхачев. – Прикажите отсемафорить: «Чухонцу» еще прибавить хода.

– Он идет на пределе… но… слушаюсь!

Мощный столб воды вырос у самого борта напротив мостика. Командира и старшего офицера окатило соленым дождем.

– Прошу вас перейти в боевую рубку, Леонтий Порфирьевич, – нарочито скучным голосом проговорил Враницкий. – Здесь становится опасно.

– Зато отсюда лучше видно, – отмахнулся Пыхачев.

– Здесь могу остаться я, а вы укройтесь. Кто поведет корвет, если бомба угодит в мостик?

– Золотые слова, Павел Васильевич. Вот вы и ступайте в боевую рубку, если считаете, что нам следует разделиться.

Враницкий дернул щекой, ничего не сказал и остался на месте.

Его бинокль был направлен прямо по курсу, где маячили трубы неизвестного судна и уже проступила под ними темная полоска корпуса.

– Нет и нет, ваше императорское высочество, – в десятый, наверное, раз повторил Лопухин. – Я не могу этого допустить.

Наследник российского престола был почти трезв – выпитые с утра полбутылки шампанского не в счет, – и рассуждал относительно здраво. Это и пугало. Лопухин предпочел бы, чтобы в данный момент цесаревич был пьян в стельку, как сапожник.

– Но я должен, – горячась, настаивал Михаил Константинович. Он то плюхался на кушетку, то вскакивал и принимался нервно бегать по каюте. – Я офицер, в конце концов!

– Да, но сухопутный, – парировал граф. – В морском сражении вам нечего делать, как и мне. Берите пример с полковника Розена и его головорезов. Где они? Сидят за броневым поясом и не высовываются, поскольку наверху в них нет нужды. Вот если дойдет до абордажа – тогда другое дело.

– Но я должен быть наверху! Вы ничего не понимаете. Одно присутствие наследника престола на палубе во время обстрела должно… э… поднять боевой дух наших матросиков, вот!

Как же, без улыбки подумал Лопухин. Так ты и поднял боевой дух матросов. Очень ты им нужен. Нижние чины отнюдь не остолопы и прекрасно понимают, кто есть кто. «Матросиков»! Воистину прав был покойный государь Александр Георгиевич, на дух не переносивший, когда при нем употребляли словечки вроде «солдатик», «матросик», «христолюбивое воинство» и прочие тошнотворные слюнявости. Просто-таки вывел их из обращения. Характером покойный государь был крут, сам не сюсюкал и другим не давал. Оно и правильно. Солдат не беспризорный котенок, и уж если жалеть его, то по-человечески, то есть не губить понапрасну и не измываться без дела. Большего ему не надо.

Казалось бы, сюсюканье – мелочь. Иным с дурна ума даже кажется, что оно может сойти за проявление сердобольности. В точности наоборот! Война – не игра в солдатики. Забыл об этом – не удивляйся поражениям. Ах, цесаревич, цесаревич… надежда России, черт бы тебя взял, отрыжка коньячная!

Но вслух граф сказал совсем иное:

– Хоть застрелите, ваше императорское высочество, не пущу. Пока я отвечаю за вашу безопасность, вы будете находиться в безопасности, то есть там, где я укажу, и оставим эту тему.

– Вы мне силой, что ли, помешаете?

– Если потребуется. – Отступив на шаг, граф поклонился. – Кстати сказать, во время артиллерийской дуэли всем, кроме комендоров, полагается находиться внизу во избежание ненужных потерь.

– А как же боевой дух?

– Боевой дух матросов, поверьте, достаточно высок. Слышите, какая частая пальба? Наверняка неприятель терпит большой урон. Вот увидите, не пройдет и часа, как он побежит к себе в Рейкьявик.

Сказано было твердо. Самое чуткое ухо не уловило бы и тени сомнения графа в своих словах. На миг ему самому показалось, что он верит в то, что говорит. Но лишь на миг.

Дворецкий Карп Карпович, игравший в этой сцене немую роль, украдкой бросил на Лопухина благодарный взгляд. Со стороны верного слуги, всячески дававшего «церберу» понять, как тот ему неприятен после игры в гамбургский похен, это был верх признательности. Цесаревич не поднимется на палубу, где его могут убить! Цесаревич останется в своей каюте, как нарочно расположенной по левому борту, в то время как неприятель бьет по правому! «Пусть граф и цербер, но дело свое знает», – читалось во взгляде слуги.

Михаил Константинович в очередной раз плюхнулся на кушетку. Вздохнул, потянулся. Чело его разглаживалось, взгляд начал блуждать и в конце концов остановился на дворецком. Карп Карпович очень хорошо знал, что это означает. Очень часто он делал вид, будто не замечает этого особого взгляда, вынуждая цесаревича отдавать приказание голосом и иной раз даже осмеливаясь препираться с ним, но сейчас беспрекословно достал и протер салфеткой бутылку коньяка.

– Так вы, граф, полагаете мое появление наверху… э-э… несвоевременным? – спросил цесаревич уже заведомо для проформы.

– Точно так, ваше императорское высочество, – ответствовал Лопухин.

– Тогда… Сом Налимыч, графу тоже бокал, да лимончик настрогай!.. Тогда чокнемся за победу. За нашу победу. Раз нам не дают воевать, будем по крайней мере мысленно с теми, кто сражается! За них!

– За них. – Граф поднял свой бокал. Наследник престола рассуждал довольно здраво, увы, как раз тогда, когда ему лучше всего мертвецки спать. Пусть напьется.