Александр Громов - ИСЛАНДСКАЯ КАРТА

– Не понял. За что?

– А за то, что нашли меня под землей и наверх вытащили. Не бросили помирать.

– Пустое. Была возможность, вот и вытащил. Не бери в голову, ты мне ничем не обязан.

– Но как же… – Нил широко раскрыл глаза.

– А вот так. Запомни: если видишь, что можешь сделать доброе дело, – делай. Вот и вся философия, проще простого. И довольно об этом.

– А философия – это что?

Лопухин вздохнул.

– Учиться тебе надо, вот что. Много учиться.

– Я выучусь, – пообещал Нил.

– Надеюсь. Но на всякий случай запомни: легче тебе от этого не станет. «Кто умножает познание, умножает скорбь» – слыхал?

– Значит, надо учиться, чтобы страдать?

– Чтобы быть несчастным – и счастливым. Чтобы жить полной жизнью. Этому учатся всю жизнь. И то счастье тому, кому жизни на это хватает…

Задышала машина, завибрировал пол каюты. Кривцов, видимо, удовлетворенный результатами стрельбы из стоячего положения, перешел к тренировкам в стрельбе на ходу.

Преогромная подзорная труба, сохранившаяся, наверное, с тех времен, когда исландцы только-только начали вдругорядь осваивать азы морского разбоя, служила теперь Лопухину. Кривцов пользовался длинным биноклем – более удобным, но с меньшим увеличением.

– Рыбацкая деревня, – констатировал граф. – Опять чепуха, хижины да баркасы.

– Но сюда могут заходить и пираты, – подал голос Кривцов.

– И наверняка заходят, ну так что ж с того? Сейчас их нет, и для нас это не цель. Идем дальше.

Баркентина шла Датским проливом, прижимаясь к гренландскому берегу. Шли ходко – свежий ветер с ледяного купола одинаково дул днем и ночью. Машину не запускали уже несколько дней – берегли уголь. Но все было готово к тому, чтобы развести пары в самый короткий срок. Кривцов успел натренировать и кочегаров.

На грот-мачте трещал и хлопал Юнион Джек.

Трижды видели одиночные – вероятно, китобойные – суда и меняли курс, стремясь разойтись с ними на возможно более далеком расстоянии. Так же поступили, заметив флотилию из трех некрупных кораблей – наверняка исландских. Нужен не бой с сомнительным исходом, а удар, разор и отскок. И чтобы обязательно остались живые свидетели. На берегу. Или вблизи берега, чтобы могли доплыть.

Берег удивлял. С одной стороны, он ничем особенным не отличался от любого северного берега. Все те же сумрачные гранитные скалы, иногда серые, иногда аспидно-черные, лабиринт шхер, языки ледников, спускающиеся в долины, вечнохолодный ветер с берега… И вдруг открывался поросший травой бережок, радующий глаз акварельным цветом свежей зелени, и самый грубый матрос умилялся:

– Едрена-Матрена, и тут жизнь! Ну прямо как у нас на Вологодчине!

– Эва, сравнил! У нас в России зелень, так уж зелень. А тут одно недоразумение.

Но скептик и сам смотрел на «недоразумение» во все глаза, мечтательно улыбаясь.

Нил, уже вернувшийся к обязанностям юнги, дивился всему: и грозно-мрачной природе Севера, не лишенной, однако, непонятной привлекательности, и отсутствию ночной темноты, и чудесам мироздания вообще. Вода вокруг судна могла неожиданно вскипеть и заискриться на солнце – это шел густой косяк сельди. И вдруг прямо посреди рыбьей сутолоки море вспучивалось горбом, из глубины поднималась кошмарных размеров пасть, высовывалась на воздух, величаво схлопываясь, и разом поглощала тысячи рыб. «Шельдяной кит, – снисходительно объяснял юнге старый матрос с выбитыми на пиратской каторге зубами. – Шеледкой питаетша. По-аглишки – финвал». Нил невольно ежился. В этакую пасть могла бы въехать карета, запряженная четверкой, и еще бы место осталось. Потом чудовище выныривало уже поодаль, показывая глянцевую спину, и пускало высокий фонтан, совсем как «Самсон» в Петергофе, только не водяной, а из пара и мелких брызг, и в довершение всего над волнами вздымалась, страша и восхищая, невероятно огромная лопасть хвоста и с величавой плавностью уходила под воду. Не раз вдали проплывали целые стада китов, но фонтаны у них были иные – пониже и пошире. «Кашалоты, – объяснял матрос. – Жлые жубаштые твари, жато кашалотовый вошк дают». И Нил долго расспрашивал про кашалотов, про охоту на них и про кашалотовый воск.

Диво дивное! Вернешься домой – будет о чем рассказать односельчанам, да ведь брехуном назовут! Один Петька, может, поверит, да и тот из зависти не подаст виду.

Вот еще что удивительно: вроде ведь не так уж давно по календарю все это было – родное село Горелово, Москва, Питер, – а как будто тысяча лет прошла. Как так? Да и служба на канонерке, бой, страх, адский грохот орудий – все это тоже как будто случилось давным-давно. Жалко было людей с «Чухонца», особенно справедливого унтер-офицера дядю Сидора, а еще пса Шкертика, но жалко уже не до слез. Почему так? Из-за того, что сам настрадался вдоволь?

Вздохнувши, Нил постарался не думать об этом. Надо бы потом спросить у барина, отчего так бывает: одному помирать, а другому жить? Почему Господь решает так, а не иначе? Барин все знает, только не время приставать к нему с вопросами. Сейчас барин занят: то и дело в трубу глядит, и лицо вон какое озабоченное…

Вчерась спускали за борт матроса в люльке – малевать на борту аглицкое название золотой краской. Уж если быть похожими на англичан, то во всем. У исландцев нет обычая выводить на бортах имена судов, им огласка ни к чему. Ulisses – вот какое название выдумал барин, и никто не знает, что оно означает. Один дядя Ерофей спросил, что это такое, а в ответ услыхал про «Одиссею» и расстроимшись был.

А на самом деле баркентину теперь зовут «Святая Екатерина». Хорошее судно, и бежит быстро. Глянешь на паруса – душа радуется. Палуба узкая, а мачты выше, чем на корвете…

Голос боцмана Аверьянова вернул Нила к действительности. Здесь не били – не считать же битьем легкий подзатыльник! – но Нил все равно старался работать не за страх, а за совесть. Своим спасением он был обязан не только барину и понимал это.

И еще – он ничем не хуже других!

Кают-компания маленькая, а обставлена хорошо. Посередине дубовый стол с затейливой резьбой, в углу столик для напитков с инкрустацией янтарем и перламутром, тяжелые кресла, кушетка резная. Слева сердито глядит набивной ушкуй с желтовато-белой шерстью, справа неумно скалится лохматое чучело обезьянской породы.

Войдя, Лопухин не утерпел – щелкнул обезьяну по носу. Знай наших, игрушка пиратская.

До обеденного времени остался час.

Слева океан сверкал бликами, солнечные зайчики запрыгивали в иллюминаторы. Справа громоздился, ничуть не меняясь, осточертевший берег. Разве что зеленые лужайки стали попадаться чаще.

Видели еще одно селение – кажется, вовсе заброшенное. Три-четыре покосившиеся хибары, остов баркаса на берегу – и ни дымка над крышей, ни человеческой души. Жители то ли то ли перемерли от зимних холодов, голода и болезней, то ли перебрались на новое место. Если подумать, то жизнь у потомков викингов совсем не сахар. Можно понять их неистовую жажду богатства и презрение к смерти. От такой жизни и себя перестанешь жалеть, и других.