Андрей Валентинов - Крабат

Доктор Эшке тоже не спешил. Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Шарик работал, филолог же германист, временно о нем позабыв, конструировал новый кристалл, на этот раз простой, всего на шесть граней.

…Рубильник. Пленка в алоскопе. Саквояж на полу. Графин. Мантия. Шарик.

Всё? Всё.

А когда кристалл сложился, засверкал гранями, доктор, не слишком торопясь, прошествовал к столу, обошел его слева, стал возле распределительного щита — и помахал рукой залу.

— Счастливо оставаться, господа!

Выключил свет. Сирену включил.

Уа-уа-уа-уа-уа!

— Ну что, решили? — Хинтерштойсер шепотом. — Решили, да?

Казарма. Железные койки в два яруса. Свет погашен, только возле дверей, где дневальный, горит маленькая лампочка.

Отбой!

Андреас наверху, к потолку поближе, Тони Курц под ним. Можно и не шептать, не им одним поболтать перед сном охота, но слишком много вокруг чужих ушей. Даже если говоришь на westmittelbairisch , все равно опаска есть. Не только они здесь баварцы.

Ответа Хинтерштойсер не дождался. Свесился вниз, рискуя упасть:

— Да чего тут думать, Тони? Решайся, ну!

И в самом деле! Пустяк вопрос. Самовольная отлучка из части, в военное, считай, время, переход государственной границы — и подъем на Эйгер, с которого каждый год трупы снимают.

— Тони! Если не завтра, то никогда. Никогда, понимаешь? Мы не возьмем Норванд! Другие Стену пройдут. Другие, не мы!..

Чуть не крикнул, но вовремя язык прикусил. То есть как «не возьмем»? Возьмем, ясное дело. Только бы Тони уговорить… Про Фрауэнфельд, чтоб он пропал, сказать так и не решился. Во-первых, это лишь болтовня, штабной фольклор. А во-вторых…

— Тони!..

Во-вторых, пусть хоть весь Вермахт за ними отправят! Пока вояки доедут, развернутся, пока до Эйгера дотопают в прогулочном темпе, они с Курцем будут уже далеко. То есть не далеко — высоко! Главное, на Стену шагнуть. А там…

Хинтерштойсер прикрыл глаза. Белый, белый лед, хрустящий мокрый снег, синее тяжелое небо, острые голые скалы над головой… Не увидеть? Отдать другим? Нет, нет! Нет!!!

Не утерпел, на пол спрыгнул. Наклонился над койкой, где безмолвствовал Курц.

Выдохнул:

— Так, значит?

Помолчал — и заговорил, глядя в темный потолок:

— Ладно, не пойдем. Ладно, не убьют нас, в лагерь не отправят. И от простуды не околеем, и сифилис не подхватим. Дальше что? Год 1966-й, сидим мы, лысые и пузатые, в пивной. У меня в руках книжка — купил только что. Называется, к примеру… Ну, допустим, «Белый паук». А ниже подзаголовок: «Как мы взяли Северную стену». «Мы» — это значит не мы, другие. Кто — не важно. Другие! Не мы с тобой, понял? Я тебе книжку показываю, а ты, Тони, даже взглянуть не хочешь. И молчишь, прямо как сейчас. Представил?

И сам представил, даже увидел: и цветную обложку, и Эйгер во всей красе, и чьи-то веселые лица — прямо под названием. Не выдержал, застонал. Если сейчас они не пойдут, если не рискнут головами — Himmeldonnerwetter! — зачем вообще доживать до этого 1966-го?

Поглядел во тьму, улыбнулся горько:

— Дело твое, Тони. Только просьба у меня к тебе будет. Когда помру, скажи, чтобы на кресте могильном написали: «Андреас Хинтерштойсер, который не взял Северную стену». А о себе что хочешь пиши, все равно надпись эта — про нас двоих.

Махнул рукой, за стальную спинку кровати взялся, чтобы обратно на свою верхотуру мочалить… [40] Здесь и далее персонажи (и автор вместе с ними) используют сленг скалолазов.

Как расслышал, сам не понял. Тони не пел — дышал. Если слов не знать, ни за что не угадаешь.

Исчез казарменный сумрак. Ледяное солнце Эйгера ударило им в глаза.

Тяжелый бронзовый фонарь над входом в ресторан манил уютным желтым огнем. И название прельщало — «Георг», просто и коротко. Всякий, кому довелось мир повидать, знает: чем ресторан хуже, тем претенциозней вывеска. Скучавший у дверей швейцар тоже понравился: солидный, седатый, с роскошными усами — вылитый капитан из Кёпиника, германский Робин Гуд [41] Автор предоставляет читателям возможность самим узнать, кто это такой. Не любящие читать могут посмотреть художественный фильм (их шесть). Автор рекомендует фильм 1956 года с замечательным немецким актером Хайнцем Рюманом. .

Вот только по карману ли вся эта роскошь скромному коммивояжеру?

Марек Шадов поспешил себя поправить: не коммивояжеру, а разъездному торговому агенту. Американизмы — сорняки на цветущем поле германской речи. Кому это знать, как не доктору Эшке, профессиональному филологу?

А кстати, где он?

Марек бросил взгляд на тихую вечернюю улицу. Чисто! Никто не догоняет, не спешит с наручниками наперевес под дивную трель полицейского свистка. И доктора, субъекта конечно же весьма сомнительного, нет. И не надо. Пусть катится второй космической скоростью прямиком на свою Венеру!

— Заходите, майн герр, — понял его колебания глазастый швейцар. — Заведение у нас приличное. И цены не такие, как, извиняюсь, в русском «Распутине».

Дверь открыл, посторонился, посмотрел внимательно…

Марек, взгляд ощутив, задержался на пороге. Что не так? Костюм? Туфли? Прическа? Саквояж в руке? Кольцо на безымянном пальце?

— Умыться бы вам, майн герр, — швейцар усмехнулся в густые седые усы. — Я сперва, как саквояж увидел, за врача вас принял. Саквояж-то один в один акушерский. А теперь понял. Улыбаетесь вы, а вид усталый. Грим на лице — смывали да не смыли. И время позднее. Стало быть, актер после спектакля. Местных я всех перевидал, значит, вы из Лейпцигского «Нового театра», что как раз сегодня на гастроли приехал.

Капитан из Кёпиника оказался Шерлоком Холмсом.

— Тогда и амплуа определите, — подбодрил сыщика-любителя гастролер.

— И думать нечего. Глаза у вас, уж извините, умные, стало быть, в герои-любовники не годитесь. Для злодея или фата голосом не вышли, для моралиста — возрастом. Рост чуть выше среднего, кость тонкая, лицо, опять-таки извиняюсь, подвижное. Стало быть, майн герр, вы изволите быть проказником, по-старому если — Арлекином. Учиняете разные неприятности себе же во вред — и тем весьма довольны бываете.

— Здорово! — восхитился Арлекин-проказник, доставая из бумажника купюру покрупнее. — В яблочко, как Вильгельм Телль!.. Так где тут у вас можно умыться?

С гримом и в самом деле вышла промашка, но вполне простительная. Что делать, если ни мыла, ни теплой воды, ни губки, есть только графин на столе и носовой платок в кармане, а на все умывание — десять секунд? Больше не получалось. Пленку из аппарата требовалось вынуть, скрутить и спрятать, из большого рыжего саквояжа извлечь другой, поменьше и видом приличнее, мантию снять и куда надо пристроить, снять парик, провести по волосам расческой…