Андрей Булычев - Сотник из будущего. Северная война

Южному карельскому роду Роукколо быть. Пройдут годы, и отстроится новое селище вместо разрушенного. Главное, что уцелели те, кто сможет это потом сделать, а родственные рода им в этом добром деле помогут.

Возвращение участников набега на карел было подпорчено последним нападением в скалистой пади. Потеряв полтора десятка своих воинов и пару десятков пленников сбежавшими или убитыми при побеге, вожди из финских племён вдоволь наслушались о себе нелестных отзывов от шведского ярла. Во всех своих неудачах рыжебородый Ральф винил только лишь своих нерасторопных союзников, с удивительной самонадеянностью и пренебрежением относящимся к военным опасностям.

Из пяти десятков его людей назад с ним возвращалось менее трёх, да и сам он получил рану от стрелы в том болоте, куда его воины загнали карел. Одно лишь радовало, что болото то было настолько гиблым и не проходимым, что выбраться из него живыми явно не было никакой возможности никому. А вот за свои потери ему теперь придётся объясняться перед высокими людьми в Уппсалле, и осознание этого выводило ярла из себя.

По одной из главных рек Карелии Вуоксе, к замёрзшему Ладожскому озеру шёл большой зимний караван. На санях двигалось в сторону Великого Новгорода большое посольство от карельских родов. Шло оно с дорогими дарами и с предложениями о совместном походе с русской дружиной на своих обидчиков, на западные финские земли.

В одних санях под надёжной охраной везли шведского воина Лоренса, как доказательство злого участия соседского королевства в его враждебных делах на востоке.

Попутно, этим же караваном в свою бригаду возвращались с прерванной побывки два десятка карел, а с ними ещё два раза по столько же из тех молодых охотников, что шли проситься на ратную русскую службу. Пошло бы их и больше, но валитам самим были нужны хорошие воины, поэтому вырвались из родов лишь самые отчаянные и те, за кого поручились их семьи, отдарившись к тому же перед старейшинами мехами.

В комнатах десятков было тепло и уютно. Третий курс ратной школы был по своей сути старшим. Впереди него был только лишь четвёртый – выпускной, а уже дальше шло только распределение по строевым сотням да сама служба в бригаде. Быт «старшаков» разительно отличался от быта «головастиков-первашей» или от тех же «скворцов» – второкурсников.

«Мелочь» располагалась в огромных комнатах-казармах на всю сотню курса. Койками им служили двухъярусные нары, тесно выстроившиеся по ней ровными линиями. Из личного же имущества были только стул-тумба с полочками внутри, ну и ещё форма – одёжа, что укладывалась ровненько ночью на эту тумбу.

«Старшаки» жили вполне себе, так скажем, по-барски. Каждый их учебный взвод занимал отдельное и довольно большое помещение, разделявшееся посередине тонкой перегородкой. У каждого десятка теперь уже было по своей отдельной комнатке, называемой здесь в школе необычно – кубрик. В общем коридорчике каждого старшего взвода стояла небольшая печурка, на которой всегда можно было что-нибудь приготовить или же, к примеру, разогреть. Да даже просто можно было её подтопить полешками и посидеть здесь же вечером рядышком, прижимаясь в блаженстве к её горячему каменному боку и отогреваясь после пронизывающих ветров полигона. Или же, отходя от лютой стужи ночной караульной службы, проводимой зачастую в секретах, среди лесных сугробов. Так-то тепла и пищи было, конечно, и так в достатке, никто даже и не думал жаловаться на какие-нибудь неудобства, но всё же, кто же из молодых и растущих парней откажется, когда от лишнего приварка, или же от душевной компании со своими верными друзьями товарищами, тем более возле своего уютного огонька. С теми ребятами, кто только недавно прикрывал твоё плечо в лютой битве и с тем, с кем ты делил хлеб/соль эти последние три года и, сроднившись так, словно бы родился с ними в одной семье.

Воинский порядок ребята давно не нарушали, словно сжившись кожей со своей службой, а взводные дядьки ветераны были уже для них больше старшими товарищами, чем суровыми и непререкаемыми командирами. Нет, «на орехи» от них порою, конечно же, доставалось. И пропесочить, пройтись по завравшемуся или провинившемуся курсанту они могли как положено и от души. Но всё равно чувствовалось, что ведут они себя с «третьяками» уже как с молодыми воинами, а не как с сопливой и глупой пацанвой. Да и шутки ли, весь третий курс одел по осени зелёные воинские погоны с беретами и щеголял теперь с колодками от медалей или даже крестов на куртках, а кто даже и планки за ранения одел.

Проявили себя, так сказать, заслужили! За дело перешли в разряд воинов «трятьяки»! Так что, было, было им теперь законное послабление, вот и пользовались они им по праву.

А ребята, и правда, изменились. Появилась в них какая-то хищная хватка и цепкость, глаз стал острым, а движения расчётливыми. Вроде бы и смеялись они так же дружно как раньше, и песни пели развесёлые, хороводились в слободке на отдыхе, а глаза-то всё видели вокруг, все они рядом примечали. Ухо каждый звук чувствовало и проверяло, а нет ли в нём опасности какой?

Или поглядеть на них при обязательной ежедневной пробежке. Бегут «перваши головастики», в разброд бедолаги бегут, топают, дышат в запале как загнанные лошади, гоношатся сами, шарахаются от каждого крика дядек воспитателей, мучаются малыши. А «третьяки» словно большой стаей волков бегут, след в след, ряд в ряд, только лишь глухое шуршанье меховых сапожек по прибитому снегу слышится. И улыбки у них искренние, когда их строй малышей «головастиков» обгоняет. Сами ведь такими были два года назад, что уж тут, помнят они всё.

Бежит Славка, сил уж нет дальше бежать, так бы и сел сейчас на обочине да взвыл бы по мамке с бабками и по былому своему привольному житью в княжьем тятином тереме. Третий месяц уже как притирается он к такой жизни бок обок с Ваньками, Никитками, Первушами да Вторушами из сиротских, крестьянских, посадских или дружинных пацанов. Не ладится служба у него, ничего-то у Славки не получается пока. Если бы не строгое тятино поучение, что знать он не хочет слабаков, да ещё пара его изрядных порок, когда он поябедничать на излишнюю суровость воспитателей к нему подошёл, так уже давно бы всё бросил бы и к мамане в терем сбежал. Но и тут всё было против княжича, понесла княгиня Анна, живя супругом Давыдом Мстиславовичем в отдельном тереме, что стоял совсем рядом с усадьбой.

Самому же князю стало гораздо легче от всего того лечения, что ему тут приписали, да ещё к тому же и весьма строго контролируемого.

«Вот, видать, и «спелись» родители, младшенького-то ожидаючи и уже заранее его любя, да забыв тут же про своего старшенького сына горемыку, отдав меня в суровое воинское обучение,» – всхлипывал на бегу от таких вот невесёлых мыслей и кручинился думая думу тяжкую княжич Славка.