Василий Панфилов - Отрочество 2 [СИ]

Де факто и де юре я один из её создателей, но возможность создать ещё и костяк будущих прославленных пилотов, конструкторов и офицеров воздушного флота своих стран, это здорово! Греет душеньку, себе-то што врать?

Эффект скорее побочный, на первом месте всё ж таки желание качественного «человеческого материала», понимание политическое потом пришло, после намёкиваний дяди Фимы о моём вкладе во франко-бурские отношения. Что ж…

Идя вдоль жидкого строя, вглядываюсь в серые от усталости лица – не ошибся ли я, не потухли ли глаза? Не потухли…

Каждого помню, до последней запятой досье выучил, да и сам немало добавил. Характер, личные особенности, привычки, неприятие бытового или религиозного характера.

Военгский Илья Митрофанович, из поморов, двадцати восьми лет. Среднего роста, тощий и жилистый, со шрамом от нагайки поперёк иконописного лица. С детства зуйком[i] ходил на коче, потом Балтийский завод в Петербурге. Не сложилось – слишком независим оказался помор, права отстаивать вздумал, мерзавец этакий. Ну и влетел разом в политику, и как старообрядец – в оскорбление Церкви до кучи.

Ждать ареста и суда неправедного не стал, ушёл через Финляндию. Работал механиком на судах, на приисках в Калифорнии, помощником шерифа в Аризоне. В Преторию приехал пять лет назад, работал механиком в шахте. Натурализовался, имеет гражданство Претории.

Ивашкевич Адамусь Глебович, из Гродненских мещан, литвин двадцати трёх лет. Мелкорослый, с высоким лысеющим лбом, тонкогубый, с широким подбородком и льдистыми глазами. Работал на Харьковском паровозостроительном, и тоже – проблемный. Националист и социалист, равно ненавидит Петербург и Синод. Имеет свои взгляды на историю, считая Романовых завоевателями.

Арест, суд, бежал с этапа. Побег его – тема для приключенческой книги, а скитания – ещё для десятка. Приехал незадолго перед войной, да так и остался. Собирается натурализоваться, перешёл в кальвинизм, и кажется – искренне.

Франс Якуб Кучера, подданный Франца Иосифа, бывший житель Вены, по живости характера попавший под пристальное и недоброе внимание властей, от которого и перебрался в Африку почти десять лет назад. Социалист и чешский националист, хотя собственно немецкой крови в нём больше, чем три четверти. Типичный шваб с рублёной физиономией и взглядом бульдога, двадцати девяти лет.

Вольфганг Шульц, двадцати шести лет, уроженец Мюнхена, профессиональный механик и профсоюзный деятель, проблем с властями не имеет и не имел, в Германии деятельность социалистов вполне легальна. В Африку перебрался по зову сердца и в желании заработать на собственное дело. С началом войны перебрался в Преторию из германских колоний, и вступил в бурское коммандо.

Этьен Мария Тома, девятнадцати лет, некрасивый и сутуловатый, но очень обаятельный уроженец Марселя, сделавший перерыв в учёбе по причине безденежья. Студент Сорбонны, будущий инженер. В Африку приехал за экзотикой и в надежде быстро разбогатеть.

Матис (он же Мэтт) Леон Морель, двадцати двух лет. Американец, а точнее – луизианский креол французского происхождения. Смазливый по девичьи, отсюда и все его неприятности – с поножовщиной и последующими приключениями, не всегда приятными. В Африку приехал недавно, сугубо на войну с британцами, но уже бойко говорит на голландском.

– Господа курсанты, – выделил я голосом, и они подобрались, собрав остатки сил, – поздравляю вас с поступлением в пилотажную группу!

– Вот, Мишенька, – щурясь подслеповатыми глазами на оторопелого внука, сказал дед, – помирать я приехал.

– Ты, Филиппок, смерти не бойся, – старческая рука ласково погладила прильнувшего к старику малыша по голове, – нешто ты думаешь, што я сверху за тобой не досмотрю? Шалишь!

Рассмеявшись дребезжащим смехом, он утёр слёзы малышу и приобнял его.

– Ишь, рёва какой, – нежно сказал он, – ну, пореви, пореви…

– Дед, – беспомощно сказал Мишка, и замолк, не зная, што и сказать. Боевой офицер, он стоит сейчас, беспомощно опустив руки, и кроме нас с Санькой, да прочей родовы, вокруг и никого. С отдаления буры глядят, и будто бы даже понимают што-то.

– Я, Мишенька, – старик безмятежен и будто даже и в предвкушении, – зажился на Этом Свете. Давно уж на Том старуха моя ждёт, так-то! Если б не Филиппок, давно бы уж похоронили!

«– Закончился срок годности» – мелькнула непрошенная мысль. Для своих преклонных лет дед выглядит бодро и глядит прямо, но есть ощущение ветхости, потусторонности.

– А так-то, – старик усмехнулся неожиданно по-молодому, – с пользой хоть. Родина, Мишенька, начинается с того, што ты за землицу кровушку свою пролил – не сам ежели, так деды-прадеды твои. Так-то… кровью сперва её полить надобно, а потом и потом, когда на землице работаешь, вот тогда она твоя и становится. Но пока могилок родных в землице не появится, нет ещё её, Родины! Так-то…

– Я, Мишенька, – раздумчиво сказал он после молчания, – так думаю, што нужно мне в эту землицу лечь, так-то надёжней будет. Пока она ещё чужая, и если не меня, старого, возьмёт, так тебя или Филиппка.

– Дед… – повторил Мишка, ссутулившись.

– Давно уже дед, – закивал тот, – и прадед не единожды, и прапрадед… Говорю же, зажился!

– А я, Мишенька, – взгляд старика стал суровым и отчасти даже… хищным?! – с бриттами ещё за Крымскую не рассчитался.

Он молодеческим движением поправил свой старинный ополченческий картуз и встал во фрунт.

– Так што принимай мою присягу, господин офицер!

– Хорошо, – выдохнул брат, разом постарев на несколько лет, – приму.

– И винтовку штоб! – как-то по детски сказал старик.

– И винтовку, – согласился безропотно Мишка.

– Тогда, Мишенька, – засуетился он, – раз уж так всё… ты бы простил дядьку, а?

Вздох… тяжёлое молчание, и кивок.

– Ага, – обрадовался старик, – Филипп, – сбегай за дядькой, ладушки?

Утерев напоследок нос о живот деда, мальчишка припустил со всех ног, и мы с Санькой, переглянувшись, отошли. Это уже… интимно.

Со стороны только наблюдали, как Мишка говорит о чём-то с вышедшей из-за повозок роднёй, как они поочерёдно кланяются друг другу в пояс, снова говорят и снова кланяются.

– Всё, – выдохнул Санька облегчённо, – похристосовались! Ажно гора с плеч!

– Угу, – Мишка хоть и не говорил почти о родне, но видно – тяготился, когда всплывало. А теперь – шалишь! Какая ни есть, а своя. Всё легче!

– И никаких мине учебников! – погрозила Песса Израилевна доче, наряжаясь за водой, – От такой твоей учёбы чуть у мине мозговая горячка не приключалась, так што тебе и вовсе ша!

– Хорошо, – послушно согласилась Фирочка, заметно отживевшая, и не напоминающая больше красивую упокойницу, – до самой весны отдыхать стану.