Елена Ершова - Рубедо [СИ]

— Да где же Спаситель, когда он так нужен?!

Пихнув одного локтем, другого корпусом, Генрих рванул по аллее. Баронесса, вцепившись в его локоть, трусила рядом.

— Туда! — указала она на узкий проулок. — Выбежим на Хоймаркт к концертхаусу, а там возьмем экипаж и…

Нырнули под арку, оставляя за спиной зелень Пратера, топот бегущих ног, крики и свистки полицейских. Сердце отчаянно колотилось, по артериям тек жидкий огонь — сорвешься и вспыхнешь, как головешка!

— Вы неплохо… знаете потайные ходы Авьена, — заметил Генрих, отдуваясь от быстрого шага.

— А вы… неплохо бегаете… для кронпринца, — парировала баронесса.

Голоса все тише, музыка и вовсе не слышна. Квадратный дворик встретил сыростью лестниц и тенистым сумраком.

— Арест — неважный подарок для будущей супруги, — Генрих остановился, подрагивая от напряжения, близкой опасности и — чего таить? — прижавшейся к нему баронессы. — Что им, чертям, надо? Матушка и без того приказала открыть бесплатные кухни для всех желающих бедняков.

— Вы слышали, — откликнулась баронесса, приваливаясь плечом к каменной кладке. Раскрасневшаяся, в съехавшей на бок шляпке она была возбуждающе притягательна. — Проклятая песенка! С нее-то все и началось! Какой идиот ее придумал?

— Вы правда хотите знать? — он повернул к баронессе взмокшее лицо. Та ответила вызывающим взглядом — колким, как ее стилет. Интересно, он по-прежнему скрывается в рукаве? Маленькое ядовитое жало…

— Правда.

— Я сочинил, — ответил Генрих.

Признание далось на удивление легко. Он замер, выжидая и с интересом считывая изменения мимики: вот на лицо баронессы набежало облачко, вот полыхнули и без того алеющие щеки, вот вспыхнули глаза — две шаровые молнии.

— Вы, — повторила она. Ее грудь, подчеркнутая корсетом, приподнялась и опала. — Вы!

Она задохнулась, в горле закаменели слова.

— Да? Продолжайте, пожалуйста, — Генрих придвинулся ближе, нависая над баронессой и жадно ощупывая взглядом ее мягкие черты, плотно сомкнутые губы, подрагивающие крылья носа.

— Вы понимаете, с чем шутите? — наконец, проговорила баронесса, и зачастила, распаляясь с каждым словом: — Игрушка, говорите? Заводной механизм? Вы сами заводите его, подогреваете изнутри ложной надеждой! А сами кто?! — она тряхнула волосами, шляпка накренилась, выпустив острые ложноножки шпилек. — Сами вы настоящей жизни не знаете! Вы просто бездельник, которому пришла блажь поиграть в революционера! — Генрих застыл, впитывая наотмашь бьющие слова. — Поиграть чужими жизнями! Всех тех, кто верит вам! Моею! Жизнью моего Родиона! Вы! — их взгляды пересеклись, и теперь дрожали оба: Генрих от возбуждения, баронесса — от злости. Так близко друг к другу, что Генрих чувствовал жесткий каркас корсета и ощущал легкий винный аромат. — Вы знаете, кто вы, ваше высочество? — выдохнула баронесса. — Вы не Спаситель! Нет! Вы манипулятор, высокомерный, заносчивый и…

И Генрих поймал ее губы — мягкие, пряные, сладкие от вина.

Голова закружилась, по венам потекло жидкое пламя, и Генрих не осознал, когда его попытались оттолкнуть, а когда покорились с коротким и тихим стоном. Ее дыхание — обрывистое и жаркое, — выжигало его гортань, ее ответные поцелуи были отчаянными, болезненно-жалящими, как удары стилета. Она плавилась в его руках, обращаясь в податливую глину, и Генрих истекал огнем и кровью, желая выжечь ее своим порывом до обнаженных мышц, желая большего…

— Нет…

Не то стон, не то выдох.

Шею оцарапало что-то холодное, острое, злое.

Генрих нехотя отстранился, ловя затравленный взгляд. Между ее приоткрытых губ хищно блестели зубы.

— Нет, ваше высочество… не нужно… я не хочу.

— Вы лжете, — хрипло ответил он. — Зачем?

— Ведь это ни к чему не приведет, — ее голос дрожал и ломался. — Вы — Спаситель, и скоро обвенчаетесь с равийской принцессой. Зачем вам я, несчастная баронесса с сомнительным прошлым?

— Сейчас тут нет ни Спасителя, ни баронессы, — возразил Генрих, едва удерживаясь, чтобы не коснуться ее пылающего лица, в груди бродило не высвобожденное пламя — А только мужчина и женщина, которые желают друг друга.

— Но, поддавшись порыву, совершат непоправимую ошибку, — с горечью произнесла она и скользнула в сторону, высвобождаясь из его объятий и увеличивая расстояние на длину стилета. — У таких, как мы с вами, нет права на выбор, ваше высочество. Простите меня. И пожалуйста… пожалуйста, не вынуждайте! — в ее глазах задрожала ртутная влага. — И не преследуйте меня.

— Маргарита, — он впервые назвал ее имя и повторил на турульский манер:

— Маргит…

— Прошу, — жалобно повторила она. — Если вы хотя бы немного… жалеете меня…

Генрих остановился. Стилет, описав дугу, скрылся в рукаве прогулочного платья. Она отступила еще на пару шагов.

— Послезавтра, — сказал тогда он, глотая оставленный на губах пряный вкус ее поцелуя. — Венчание состоится в соборе Святого Петера. Вы будете единственной, кто искренне пожелает мне счастья…

Ее лицо исказилось, точно от боли. Ничего не ответив, баронесса порхнула в тень, и Генрих мучительно-остро слышал эхо удаляющихся шагов.

Он выполнил обещание и не преследовал ее.

Особняк фон Штейгер, затем Петерсплатц, площадь у кафедрального собора.

На двадцать первое августа Фрида выпросила выходной.

— На венчание пойдешь глазеть? — осведомилась Марго, делая вид, что поглощена модной трагедией, в которой дьявол как раз входил в погребок «Ауэрбаха». На деле же ее мысли блуждали далеко от книжного сюжета, бесконечно кружа по отрезку Бундесштрассе — Пратер, а взгляд нет-нет, да и обращался на корзину с дюжиной ярко-алых роз, скромно примостившуюся в уголке кабинета.

— Да, фрау, — потупилась Фрида. — Весь город празднует, вот я и подумала…

— Иди, — меланхолично ответила Марго.

Пусть хоть кто-то пожелает его высочеству счастья…

Сама же сказалась больной, и, прислушиваясь к суетливым сборам Фриды, туда-сюда перелистывала страницу, где чернокнижник Иоганн скакал верхом на винном бочонке.

Ей и самой неприлично хотелось чего покрепче.

Бумажный квадратик, найденный в цветочной корзине и теперь служащий закладкой, перечеркивали аккуратные фразы: «Прошу простить мою дерзость. Рассчитываю на выполнение обещанного. Ваш друг».

Красивый каллиграфический почерк, какой ставится годами.

Полное отсутствие инициалов.

И плотная белая бумага: на подобной были отпечатаны проклятые стихи.

Марго сжала пальцами переносицу. Мысли, шалые и жалящие, сновали в разгоряченном мозгу.

Теперь все окончательно встало на места: и авторство прокламаций, и глупое упрямство Родиона, и даже ожог на его рубашке и на платье Марго, когда его высочество — да, в это было сложно поверить! — коснулся ее руки.