Елена Ершова - Рубедо [СИ]

Она не отвечала и только вздрагивала в его руках. О чем думала? Вспоминала последнюю ночь и сказанные тогда слова? Любила ли? Казалось, еще немного — и выпорхнет испуганным мотыльком, оставляя на перчатках пыльцу с измятых крыльев. А Генрих думал, что мог бы силой удержать ее. И какой-то частью хотел удержать ее! Ведь кто-нибудь должен остаться с ним, пусть не по собственной воле, пусть не навсегда…

Да только много ли радости от обладания еще одним мертвым мотыльком?

Генрих кусал губы, глотая железистую слюну, и ждал.

И когда прошло, должно быть, не меньше минуты, а, может, двух, или целой вечности, Маргарита вдруг обмякла, будто окончательно на что-то решилась, и тихо вышептала:

— Да, Генрих… я храню…

Он не позволил договорить: поймал ее губы своими. Больно и сладко опалило грудь — огнем? любовью? Руки Маргариты обвили за шею, жадно тянули к себе, и она сама тянулась — отчаянная, пламенная. В ней тоже гулял огонь, выедая изнутри, перекидываясь на самого Генриха, и это было необычно и странно — быть опаленным кем-то другим.

Странно и хорошо.

Она не противилась, когда Генрих, вжимая в чужие манто, как в перину, поспешно оголял ее бедра. И сам помогал Маргарите расстегивать мундир, пьянея от близости и наготы. Огонь — один на двоих — плескался, перетекая из тела в тело, из сосуда в сосуд, доводя до пика наслаждения. И когда, опустошенный, Генрих упал взмокшим лбом на плечо Маргариты, вдруг осознал, что она тихонько плачет.

— Я ранил тебя? — с испугом осведомился он, осматривая ее белую кожу, скулу и груди.

— Нет, нет, — ответила Маргарита. — А даже если бы ранил — что с того? Муж делал со мной куда более страшные вещи. А с тобой мне хорошо… — она слабо улыбнулась сквозь слезы. — Если б ты знал, какое облегчение я испытываю сейчас! Я должна была сделать что-то дурное… за что никогда бы себя не простила… Но Господь указал мне правильный путь, и вот я с тобой, здесь… Такое счастье!

— Я тоже мог сделать то, за что никогда бы себя не простил, — задумчиво ответил Генрих, вспоминая злое лицо Белы Медши. — Пусть отец считает меня кем угодно — неудачником и пьяницей, — но предателем я не буду никогда.

Маргарита поцеловала его в висок и прижалась так крепко, точно искала опору.

— И все-таки мне тревожно, — прошептала она, жаля горячим дыханием его щеку. — Это место… разве ты не чувствуешь? Здесь нехорошо и душно, потолок давит, точно надгробие… Разве можно тут оставаться надолго?

— Ротбург просто старый замок, — рассеянно ответил Генрих, успокаивающе поглаживая ее круглые плечи. — В нем случаются сквозняки, а отец до сих пор против электричества, но люди привыкают и не к такому. Не тревожься, Маргит, пока я рядом — тебе нечего бояться.

— Я боюсь не за себя, — она приподнялась на локте, и Генрих различил в ее глазах неясную тревогу. — Здесь не место живым, и не место тебе. Мне кажется, замок высасывает из тебя силы… посмотри, посмотри! — невесомо, едва касаясь, ноготь очертил его подбородок, тронул скулы и наружные уголки глаз. — Ты выглядишь таким утомленным! Под глазами синяки… А ожоги? — она перевернула его ладонь и тронула едва зарубцевавшееся запястье. — Ведь они не проходят. Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем?

Он перехватил ее руку и, поцеловав в ладонь, ответил с наигранной веселостью:

— Куда же, Маргит? На Лангерштрассе шпионов не меньше, чем в Ротбурге.

— Мне все равно, — ответила Маргарита, и ее глаза подернулись туманной пленкой. — Лишь бы с тобой и подальше отсюда. Может, за пределы Авьена. Может, в другую страну…

Она умолкла, и какое-то время они молчали, слушая отдаленные отзвуки музыки и вой зимнего ветра за стеной.

— Уехать, — наконец, повторил Генрих. — Я объехал Священную империю вдоль и поперек. Был в Далме и Равии, в Туруле и Бонне, и увидел, сколь велика империя, которой управляет отец, и проблемы под стать ее размеру. Я не могу сбежать, пока не решена хотя бы главная из них.

— Какая? — прошептала Маргарита, и затаила дыхание, кажется, уже зная ответ. Поэтому Генрих просто поцеловал ее в губы и сказал:

— Я попросил забыть обо всем до утра. И хочу вместе провести эту ночь в одном тайном местечке с видом на Данар. О нем еще не знают ни мои шпионы, ни шпионы Дьюлы. Мы спрячемся там до рассвета.

— А после? — спросила Маргарита, поднимая на него ждущие глаза. — Что будет потом, Генрих?

— Потом я куплю какой-нибудь уютный охотничий домик недалеко от Авьена. Никто не узнает о нем, не найдет. А сейчас поторопимся: скоро начнут разъезжаться гости и очень удивятся, увидев в гардеробной двух голых любовников.

Маргарита заливисто расхохоталась, и Генрих вторил ей, хотя нутром понимал: скандала все равно не миновать.

Ротбург. Утро после бала.

Утро сочельника малолюдно: знать отдыхала после придворного бала, горожане попроще готовились к празднику — пахло хвоей и пряностями, над черепичными крышами завивался дымок. Глядя на город через раздернутые портьеры, будто подсматривая в замочную скважину, Генрих думал, что побег из страны кажется не дурной идеей: как только опыты увенчаются успехом, они незамедлительно и тайно покинут Авьен с его многовековой историей, помпезной архитектурой и незыблемыми правилами.

— И почему нам отпущена такая малость? — на прощание задумчиво говорила Маргарита, припадая щекой к его голым ладоням. — Говорят, зимние ночи долги, а эта — неприлично коротка. Так страшно расставаться: вдруг снова потеряю тебя надолго?

— Будут и другие ночи, и новые встречи, — обещал Генрих. — Ты увидишь меня на рождественской мессе, а я обязательно узнаю тебя в толпе и подам знак, что узнал.

Он улыбался весь обратный путь, стараясь не обращать внимания на фиакр, упрямо тащившийся по его следам до самого Ротбурга, и это уже не беспокоило, как раньше — людям свойственно привыкать даже к самым раздражающим вещам. А по возвращению тотчас распорядился составить список самых красивых охотничьих замков в пределах Авьенского леса, переоделся в новый мундир и подписал адъютантам и слугам отпускные бумаги — пусть проведут праздник с семьями. Самого Генриха тоже ждала семья: он слышал, как бегают камеристки, как с кухни — которые сутки! — поднимаются дурманящие ароматы, и как в гостиной звенят фамильным серебром, раскладывая приборы на всю большую монаршую семью.

На их императорские величества и их высочества Генриха и Ревекку, на маленькую Эржбет и старшую Софью с супругом — Ингрид не приехала, со дня на день ожидая прибавления, что несказанно радовало Эттингенов, пусть даже ценой ее отсутствия на ежегодном семейном празднестве, — на кузена Людвига, на тестя и тещу, которых не хотел видеть ни сам Генрих, ни кайзер, но которые все равно приехали и сидели теперь с самого края стола.