Василий Панфилов - Детство

А я, вот те крест! Понял там што-ништо, но дурнем прикинулся – дескать, картинки такие чудные да срамные! Дай ишшо таких же посмотреть! Сергей Сергеич назвал тогда меня индивидуумом с уникальной эйдетической памятью [61] Эйдетическая память – это тип памяти, который позволяет удерживать зрительный образ и потом воспроизводить его в мельчайших деталях. , но вполне себе посредственным интеллектом. Не понятно, но малость тово, обидно стало, хучь и смолчал. Боюся я его, глаза больно нехорошие.

Франкенштейн как есть, вот ей-ей! Дай волю такому, так ножиком всего порежет и голову вскроет. Насмотрелся я на таких на Хитровке, хучь и был там всего ничего. Ножиком ткнёт, да и через тело переступит. Один в один, ей-ей! Токмо те из варнаков, а Сергей Сергеич вроде как из господ, вся и разница.

Я потом думал много – напугался зряшно, иль нет? Можно было б ведь подойти, в науку попроситься. Книжки там всякие. А потом решил, што и нет. Откуда умственность свою объяснять стану?

Вот так не умел, не умел, а потом бах! И читаю, да ишшо заумное всякое понимаю. Иной кто просто подивится, да и смолчит, ну иль хотя бы пытать не станет, што да как. А Сергей Сергеич дотошный не по-хорошему, так што ну его! Оно лучше через Хитровку к умственности приду, тама образованных людей полно.

— Мальчик, где ты был!? — козьемордая, возящаяся у маленькой летней сцены, ажно ногой притопнула. Знает уже давно, как меня звать-то, а вот нравится – мальчиком, и всё тут! Вроде как если без имени, то не на равных почти шта, а как прислуга в трактире.

Да я-то и не против. Платит кажный раз полтину, да иногда на кухню проводит и велит кухарке накормить. Та баба вредная дюже, но готовит ничиво так, вкусно! Позавчера штей чуть не целый чугунок одолел. Господа, они вишь ты, свежее всё едят – раз-другой поели, и всё. А если в гости сходят, так и вовсе. Так Анфиса выкидывать собралася, а тута я. Думал, лопну, еле ушёл! Ишшо хлеба с собой старого дала, и кусок пирога, што разломался.

— Тама, — махаю рукой неопределённо и вытаскиваю часы, которые ношу на цепочке, прикреплённой к вороту рабахи, даже кармашек пришил на груди. — Вишь, сломалися.

Господа, которые молодые, зафыркали-засмеялися чему-то, вроде как о своём. Взявшись за штанины, оттягиваю их в стороны и делаю вроде как книксен – поздоровкался, значицца. Снова смешки, ну да и пусть их.

Спектаклю они ставят, на даче-то. Парень што постарше, из гимназистов, которому последний год тама учиться, ён вроде как режиссёр и главный актёр из мущщин, а остальные так, не пойми што. Одни барышни вокруг него вьются – невестятся, значицца. Другие всё больше покрасоваться хотят перед зрителями. Есть и те, кто просто от скуки иль за компанию.

Ну и двое парнишек лет по четырнадцати, прыщеватые и дрищеватые, перхотные какие-то. Енти на барышень заглядываются, с декорациями помогают, да и роли какие-никакие играют. Но так, везде ниочёмно.

Ну и я, значицца – на все руки. Пилить, строгать да таскать. Они ж тута белоручки, ничиво не имеют и пачкаться бояться. Краска попала на рубаху – ах-ах, маменька заругает! Так старую надень, што проще? Агась! А покрасоваться?!

Вокруг краски, доски, бумаги, картонки! Добра не на один десяток рублёв, а раскидано так, что сердце кровью обливается.

— Кто здесь? Отелло, ты? — кривляется, выворачивая зачем-то себе руки, тёмненькая барышня на сцене, в дурном парике из консково волоса.

— Я, Дездемона, — ломающимся дискантом ответствует прыщеватый, намазанный зачем-то гуталином. И так рожа без кожи, а теперича и вовсе – ужас будет на морде лица.

— Что ж не идёшь ложиться ты, мой друг?

Лиза кривится, но сдерживается. Она систент режиссёра и главная актриса. Обычно чуть не все женские роли ей, а недавно прочие барышни чуть ли не бунт подняли – дескать, тожить хочут! Теперича козьемордая барышня напополам разрывается – как систент хочит, штоб спектакля вот прям совсем хорошей была. А как актриса, котора ведущая, ревнует.

— Держи ровней, — срывающимся голосом командует второй прыщевытый, Вольдемар который, косясь то и дело на сцену и орудуя кистью. Это вроде как я держу неправильно, а не у тебя руки кривые.

— Что? — угрожающе, как иму кажется, говорит Вольдемар. Я што, вслух? Да уж…

— Дай-ка кисть, — кладу декорацию на землю и несколькими широкими мазками дорисовываю кирпичную кладку. Помирать, так с музыкой!

— Лиза, он… — Вольдемар возмущён, токмо што не пар из ушей.

— Мальчик позволил себе лишнее, — барышня выразительно так косится на меня, — но отчасти он прав. Руки у тебя может и не кривые, но ты так следишь за Душкиной на сцене, что испортил уже несколько листов картона, заодно раскрасив рубаху Егора.

— Я! — Вольдемар вспыхивает и замолкает. Отобрав у меня кисть, начинает работать, уже не отвлекаясь. — Пшёл отсюда!

Лиза с видом мученицы, взяв меня за рукав, отводит в сторону и поручает оттаскивать мусор.

— Завтра приходи пораньше, — приказывает она, вручая полтинник, — у нас скоро премьера, а ничего ещё не готово.

— Агась! — вытаскиваю часы, важно открыв крышку и поглядывая на циферки, отчего Лиза снова фыркает. Ну так для того и вытаскивал! Она, барышня-то козьемордая, проста. Мнит себя умственной, а так баба и есть, только што из господ.

Покажи себя дурнем простодырым, да штоб она себя выше почуйствовала, и всё. Я так мыслю, што и не особо я в ентом тиятре нужен – так только, што вроде как прислуга личная. Психолухия!

Прошёлся по дачам – штоб напомнить о себе, значицца. Стрелы там индейские, туески под ягоды, ишшо што.

— Мальчик, — позвала меня немолодая дама с очками на палке, поманив пальцем. Подошёл, а так как давай выспрашивать – кто я, да откуда, да зачем.

— Барыня-мадам, — говорю, — извольте откланяться! Потому как дела неотложные зовут меня. Зов природы чуйствую!

И за живот! Та скривилася едва, но отпустила. Ну и я бегом оттудова! Ишь, любопытная!

А на выходе с дач Вольдемара увидал. Стоит такой, улыбается нехорошо, и как назло – сторожа куда-то отошли. А может, и к лучшему-то?

Ну и встал, в гляделки-то играть. Драться-то мне с ним не с руки, потому как из господ, а так не страшно. Глядели-глядели, а потом я и пошёл к выходу.

Вольдемар, он задираться не стал, смолчал. Токмо такой ненавистью от него полыхнуло, что мне ажно спину потом жгло. Враг. Настоящий враг, ети его. И всего-то из-за длинного языка мово

Приснившаяся игрушка получилася наяву не с первого, и даже не со второго раза. Всего-то колобашечка пустотелая, из расколотой пополам баклуши, выдолбленной внутри, да склеенной или связанной затем наново. Внутрь палочка вставляется, с намотанной верёвочкой или леской из конского волоса. Да на палочку енту надеваются лопасти из луба, чуть изогнутые и приклеенные изнутри на лубяной же обруч. Просто вроде, а пока сделал, весь изругался!