Сергей Синякин - Der Halpbblutling

Неизвестный остановился.

Это был мужчина лет шестидесяти. Темное лицо его извилистыми окопами и траншеями изрезали глубокие морщины, лицо блестело от пота, и человек судорожно и сипло с присвистами дышал. Мужчина выпрямился, поднял руку, но страха в его глазах ун-Леббель не увидел. Неизвестный держался так, словно только что выполнял тяжелую работу, от которой его неожиданно отвлекли.

— Спиной ко мне! — приказал Ганс и поторопил старика, явно не торопящегося выполнять его команду: — Быстрее! Ну!

Старик поднял руки.

— Помощь нужна? — спросил с другой стороны моста невидимый Фридрих.

— Справлюсь, — небрежно сказал Ганс, — какой-то старик. Похоже, он безопасен. На нем наша старая форма.

— Откуда он взялся? — удивился ун-Битц.

— Какая разница! — Ганс внимательно наблюдал за задержанным. — Пусть гестапо выясняет, кто он такой и что здесь делает.

— Разумно! — сказал ун-Битц. — Подожди, я свяжусь с цугфюрером.

Старик стоял спиной к солдату. Он горбился, ему было неуютно, похоже, старик боялся. Глупо. СС никогда не стреляет в спину безоружному человеку.

На старике были грязные, давно нечищеные сапоги, да и униформа выглядела неприглядно — вся в темных пятнах, чувствовалось, что последний раз ее стирали очень давно.

Старик искоса разглядывал его.

Ганс прислонился к холодной гудящей ферме моста, направив на задержанного ствол автомата. Следовало дождаться людей из айнзатцгруппы, которые заберут старика, и на этом нехитрая солдатская миссия ун-Леббеля заканчивалась. Что будет с задержанным дальше, Ганса не интересовало. Это было не его дело.

Старик жадно смотрел на него. Словно увидел знакомого и теперь пытался вспомнить его имя. Ганс усмехнулся. Он мог поклясться, что никогда не встречался с этим неряшливым стариком, похожим на бродяг, которых охранная рота отлавливала в прошлом году в Воронежской области.

И тут старик подал голос.

— Ганс? — сипло спросил он. — Ну конечно же! — Голос его окреп и стал обрадованным. — Ганс, малыш! Разве ты забыл дядю Пауля? Вспомни меня, мальчик! Дядя Пауль! Сорок третий год. Я вез тебя на поезде в фатерлянд. Это же я, дядя Пауль! Ты помнить меня? Ведь это я назвал тебя Гансом! Помнишь дом, в котором ты жил? Помнишь дядюшку Паульхена?

— Молчать! — приказал Ганс.

— Малыш, отпусти меня, — облизывая синие старческие губы, сказал задержанный. — Ты ведь не отдашь дядю Пауля этим псам? Малыш, я знаю, кто ты! Я могу сказать, кем были твои родители и как тебя звали раньше… Малыш! Отпусти меня! Ведь ты вспомнил? Вспомнил?

Детство свое Ганс ун-Леббель помнил смутно.

Оно начиналось с путешествия на поезде — в огромном пассажирском вагоне, где дарила чистота, где были никелированные умывальники, а рядом с ними висело белоснежное бумажное полотенце, в тугом рулоне. Пусть оно было одноразовое, но именно такие и нужны в поездах — оторвал, сколько надо, вытерся и выбросил.

Ребята одного с ним возраста занимали весь плацкартный вагон. На каждые десять мальчишек приходился дядька — пожилой немецкий солдат в форме ваффен СС, с кокардой в виде черепа на полевой пилотке и сдвоенными молниями в петлицах кителя, все пуговицы которых всегда были аккуратно застегнуты.

— Это хорошо, — говорил Гансу пожилой однорукий фельдфебель с нашивками за ранения на рукаве, умело нарезая длинным острым кинжалом копченую украинскую колбасу и непривычный хлеб, маленькие буханки которого были аккуратно упакованы в шуршащий целлофан. — Ты будешь учиться в Великой Германии, тебе предстоит стать защитником рейха, молодой человек. Это есть честь, которая доступна немногим.

Колбаса была вкусной. Но хлеб фельдфебель нарезал чересчур тонко и намазывал не менее тонкими слоями маргарина и повидла. Все это он предлагал запить крепким и сладким кофе. Сам он толстыми ломтями нарезал розово-белое с мясными прожилками сало. Почему-то он сразу выделил Ганса из числа остальных. Именно он и назвал мальчика Гансом. Память ун-Леббеля сохранила лишь смутное воспоминание, что когда-то его звали иначе, но как он не помнил.

— Еда солдата! — говорил фельдфебель и поднимал вверх толстый указательный палец единственной руки. — Хочешь попробовать?

На третий день следы бомбежек и развалины исчезли, в окна поезда стали виды зеленые поля, на которых паслись тучные коровы, аккуратные домики и не менее аккуратные рощицы и лески, которые словно сошли в мир со страниц какой-то детской книжки.

— Рейх! — сказал фельдфебель. — Дядюшка Пауль привез тебя в рай!

После голодных и холодных развалин детский дом действительно показался Гансу настоящим раем. Немецкие солдаты, которые привезли мальчишек в детдом, стали воспитателями — строгими, но нельзя сказать, что несправедливыми. Обижал детвору только директор, которого взрослые за глаза звали Толстым Клаусом. Воспитанники его сразу невзлюбили и дали кличку Боров. Честно говоря, Толстый Клаус и в самом деле немного напоминал разъевшуюся свинью из их свинарника. За свиньями обычно ухаживали воспитанники, получившие более пяти предупреждений за день. Клаус на предупреждения не скупился, и случалось так, что ухаживать за свиньями приходилось почти всем.

— Не грусти, — утешал Ганса дядюшка Пауль. — Свинья — великолепное животное. Она дает человеку мясо и сало. А какой айсбайн готовят из задних ножек! Ты не поверишь, дружище Ганс, но свинью можно сделать сыщиком. Она лучше всех находит трюфели и гашиш. И ее можно научить охранять дом, более злого сторожа нельзя себе представить. Очень глупо, когда человека сравнивают со свиньей — ее чистота зависит от хозяина. Надо взять щетку и потереть щетину. Слышишь, как она хрюкает? Любому существу нравится ласка.

— Интересно, — сказал Ганс. — А директора Клауса можно научить искать трюфели? Паульхен, он бы здорово смотрелся на цепи, охраняющим дом.

— Не смейся, — строго сказал дядюшка Пауль. — Камрада Клауса надо понять — он потерял трех сыновей на Восточном фронте. От этого поневоле станешь злым.

— А мой отец? — спросил Ганс.

— Наверное, он тоже погиб, — решил старый солдат. — Тебя нашли в развалинах одного далекого города.

— Значит, я тоже воевал вместе с отцом? — задумался Ганс.

Дядюшка Клаус потрепал его по белобрысой голове.

— Это была страшная война, — строго сказал он. — В ней все воевали. Не дай Бог такое повторится… Второй раз люди этого не перенесут.

Иногда в свинарник приходил сам Толстый Клаус.

— Что ты копаешься? — брюзжал он. — Нет, в тебе никогда не проснется исполнительность. Хозяйство любит исполнительность и порядок. Почему ты до сих пор не выгреб из хлева дерьмо? Тебе хочется, чтобы я оставил тебя здесь ночевать?