Сергей Синякин - Der Halpbblutling

— Герта, оставь! — глухо сказал дядюшка Пауль. — Тебе не хватает? Мало, что ты имеешь меня почти каждый день, ты еще путаешься с Манфредом. Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, у меня нет глаз? У меня не хватит пальцев, чтобы разогнуть на них все твои измены!

Ганс не стал слушать перепалку взрослых. Он пробежал по тропинке, обогнул пруд, миновал рощицу, в которой они с дядюшкой Паулем стреляли из воздушного ружья дроздов, и вернулся в усадьбу.

Когда он вбежал во двор, остарбайтеры уже поднялись на работу. Вчерашний виновник пилил во дворе дрова. На козлах, где сам лежал вчера. Пауль подошел ближе. Остарбайтер даже не поднял на него глаз.

У него было безжизненное лицо.

Как у умершего человека.

А еще через месяц случилось несчастье.

— Такие дела, Гансик, — сказал сразу одряхлевший дядюшка Пауль. — Лучше бы мы его повесили тогда, лучше бы живым закопали в землю. Нет больше нашей тетушки Гертруды. И девочек… — он тяжело вздохнул. — Они сожгли дом. Далеко не ушли, гестапо их быстро похватало. Но что мне с того? Обидно, Гансик, обидно. Я ли не старался быть хорошим и добрым хозяином? Я ли не заботился о них? Ну, наказывал, конечно, не без этого, хозяин и должен быть строгим, а я ведь заплатил за них немало марок, я имел полное право требовать послушания.

После этого дядюшка Пауль уже не расставался с Библией — толстенькой черной книгой с тончайшими страницами. Фюрер не одобрял христианства, он смеялся над верой, но для дядюшки Пауля это ничего не значило. Потеряв близких, человек очень часто обращается к Богу, ведь рядом с ним теперь его близкие, и искренне хотелось на это надеяться. Человек склонен верить в личное бессмертие, с этой верой ему не страшно жить и еще более не страшно — уходить из жизни, исполнив свою миссию на Земле. Дядюшка Пауль цитировал Библию по поводу и без повода, и это обязательно должно было отразиться на его судьбе. Так и случилось — в один прекрасный день директор детского дома представил детям нового воспитателя.

А дядюшка Пауль исчез, словно его и не было.

Спрашивать о том, куда делся тот или иной человек, не приветствовалось. «Судьба другого человека не должна интересовать вас, — сказал новый воспитатель. — Люди приходят и уходят, даже если мы их любим и уважаем. Вечны только фюрер и рейх».

Взяв в библиотеке книгу, Ганс долго листал ее тоскливым дождливым выходным. Странное дело, Бог пришел из места обитания евреев, поэтому, считал Ганс, он мог быть только тем же евреем. Но к ним в рейхе относились плохо, их считали за коварных животных, обладающих разумом. Ганс не мог взять в толк, как можно поклоняться тому, чего ненавидишь? Взрослые были странными людьми. Странными и непоследовательными. Фюрер был прав, все в мире подчинено законам Природы и Провидения, все предопределено однажды и уже не изменится. Поэтому вера в Бога теряла всякий смысл.

Но Ганс очень жалел кокетливую русоволосую и голубоглазую Марту и двойняшек Марию и Анну. Хотелось думать, что рай все-таки есть, и они сейчас живут именно там, не зная забот и сомнений.

Восьмилетнему Гансу хотелось верить, что дела обстоят именно таким образом.

С уходом дядюшки Пауля его жизнь изменилась в худшую сторону. Праздники закончились.

И вот теперь дядюшка Пауль стоял перед Гансом — совсем старый, обтесанный со всех сторон жизнью, оборванный и истертый, он просил ун-Леббеля вспомнить и отпустить его.

Ун-Леббель не мог этого сделать.

И дело заключалось не в Фридрихе ун-Битце, который все видел. Дело заключалось в самом Гансе ун-Леббеле. Он был воспитан в послушании закону, а сейчас закон представляло гестапо протектората. Ганс искренне жалел дядюшку Пауля. Но он не имел права подменять собой закон. Те, кому положено, имели право беспристрастно взвешивать грехи и ошибки дядюшки Пауля, именно они могли простить его или воздать по заслугам.

— Так я пойду, Ганс? — сказал оборванец. — Как ты вырос! Я знал, что ты станешь именно таким — высоким, рослым, красивым. Ты уже тогда был очень сообразительным. Отпусти меня, Ганс! Ты ведь видел от меня только добро. Помнишь, как мы стреляли в роще дроздов? Помнишь, как мы ходили в кино?

— Помолчи, дядя Пауль, — сказал ун-Леббель.

Ожидание было тягостным, поэтому он даже обрадовался, когда на шуршащую насыпь торопливо вскарабкались двое в черной полевой униформе.

— О-па! — радостно сказал один из черных. — А мы посчитали, что он ушел. Прекрасно! Спасибо, камрад! Как твое имя?

— Ганс ун-Леббель, третий взвод второй роты…

— Это из подразделения фон Корзига? Мы направим представление о вашем поощрении.

И они ловко потащили задержанного вниз, даже не прилагая к тому особых усилий. Дядюшка Пауль укоризненно смотрел на ун-Леббеля, выдерживать этот взгляд было неприятно, почти невозможно, и Ганс отвернулся.

У белых домиков Мариновки рычал танк. Неожиданно донесся раскат выстрела, и русскую хату охватило неяркое пламя, которое быстро разгоралось. От домиков послышался женский вопль, какие-то невнятные крики, потом все стихло. Загорелся еще один дом, потом еще один. На памяти ун-Леббеля черные деревню сжигали впервые. Обычно все сводилось к точечной операции — врывались в нужный дом, брали, кого требовалось, и уходили, не встречая особого сопротивления. Но так, чтобы сжигать всю деревню, — такого еще не было. Ненужная жестокость обычно не поощрялось. По всему выходило, что обстановка этого требовала. В детали ун-Леббель не вдавался.

Внизу сухо треснул пистолетный выстрел. Стреляли из офицерского вальтера.

Ун-Леббель сделал несколько торопливых шагов к краю насыпи, споткнулся о рельс и посмотрел вниз.

Черные фигурки торопливо бежали к поселку, не обращая внимания на чавкающую под ногами грязь. Дядюшка Пауль лежал под насыпью в небольшой уже поросшей травой воронке, неестественно подвернув руку под себя. Некоторое время ун-Леббель смотрел на неподвижную фигуру старика, потом вернулся к мосту. Спускаться к убитому не было смысла. Черные свое дело знали. Старику Ганс уже ничем не мог помочь. Да и нужно ли было? Никто ведь не знал, чем он занимался последние годы, кем стал и каких взглядов стал придерживаться.

От деревни тянуло дымом.

Деревянные дома горели очень быстро.

Высоко в небе, но уже с востока на запад вновь прошла пара «хейнкелей», а потом вдруг где-то совсем уже высоко послышалось плесканье, словно половником били по густой жиже — очередной «зенгер», выбравшись в стратосферу, направлялся бомбить зауральскую территорию русских. В южном Китае на японском аэродроме он приземлится, заправится и возьмет новый груз бомб, чтобы опять освободиться от них над Сибирью.