Сергей Синякин - Der Halpbblutling

— Быстро они его, — послышался в наушниках голос ун-Битца. — Я смотрел, они его до воронки довели и щелкнули в затылок.

— Разговорчики! — ворвался в эфир голос цугфюрера. — Камрад ун-Битц, делаю вам замечание!

Справедливо. Связь существует не для того, чтобы забивать эфир ненужными разговорами.

Ганс посмотрел в небо. «Зенгер» шел на такой высоте, что увидеть его было невозможно. И все-таки Гансу ун-Леббелю показалось, что он видит в высоте маленькую сверкающую звездочку.

Во второй половине дня, когда подразделение вернулось в казармы, ун-Леббеля вызвали к командиру роты.

— Садись, Ганс, — махнул штурмфюрер Заукель. — Я вызвал тебя для товарищеского разговора. Ты подавал рапорт о направлении тебя в авиационную школу?

— Так точно! — вытянулся ун-Леббель.

— Я же сказал — садись, — махнул рукой штурмфюрер. — Скажи откровенно, тебе не нравится служить в ваффен СС? Или у тебя с кем-то конфликт, о котором я ничего не знаю?

— Никак нет, — сказал ун-Леббель. — У меня со всеми прекрасные отношения. И служба мне нравится. Дело в другом.

— Вот как? — удивился старший товарищ. Острый взгляд его прощупывающе скользнул по сидящему напротив солдату. — Значит, ты просто хочешь летать?

Гансу очень хотелось объяснить офицеру, что он не просто хочет летать, а мечтал об этом с самого детства, с того дня, когда на параде в Нюрнберге увидел стремительные серебряные птицы, выделывающие в синем небе поразительные фигуры, но с отчаянием чувствовал, что не может найти для этого достаточно точных слов. Он всегда робел, соприкасаясь с начальством.

— Понимаю, — качнул головой штурмфюрер, выслушав его путаные объяснения. — Что ж, пришло распоряжение откомандировать тебя в распоряжение кадров люфтваффе. Жаль, Ганс, очень жаль. Ты хороший и исполнительный солдат. Нам будет тебя не хватать. Думаю, твои товарищи думают так же.

Он встал, протягивая через стол руку. Ун-Леббель крепко и от души пожал ее.

— Желаю удачи в небесах, солдат, — улыбаясь, сказал штурмфюрер.

В казарму ун-Леббель летел.

— Ты весь сияешь, Ганс, — крикнул ему встретившийся у столовой замкомвзода ун-Хоффман. — Получил отпуск?

— Лучше! — захохотал ун-Леббель.

— Получил письмо от женщины? — не унимался ун-Хоффман.

— Еще лучше! — признался Ганс. — Кажется, сбывается моя мечта, Дитрих! Представляешь, меня откомандировали в распоряжение люфтваффе!

— Станешь летчиком? — товарищ покачал головой. — Не забудь нас, когда будешь знаменитым, как Хартманн. Говорят, ты и сегодня отличился?

— Всего лишь задержал бродягу, — рассеянно сказал Ганс.

— Не скромничай, — похлопал его по плечу ун-Хоффман. — Ходят слухи, что этого бродягу почти три года искали все службы СД. Я краем уха слышал, что тебя представили к медали.

Оставшись один, ун-Леббель покачал головой. Надо же, дядюшку Пауля разыскивало гестапо и разведка. Интересно, что он натворил? Шпионил на Сибирь? Или участвовал в Сопротивлении? На территории протекторатов все еще действовали разрозненные группы Сопротивления, которые устраивали диверсии, в ночное время расстреливали загулявших офицеров или просто клеили на стенах воззвания к местным жителям. Правда, покушений и диверсий с каждым годом становилось все меньше — военное командование и гражданские власти действовали жестко и на каждый акт террора отвечали расстрелом заложников или высылали группу славянской молодежи в распоряжение Министерства по рабочей силе.

Он снова вспомнил скрюченную фигурку в воронке у железнодорожной насыпи. Что ж, дядюшка Пауль сделал немало доброго для маленького мальчика Ганса. Этого человека ун-Леббель искренне жалел. Но он не мог пожалеть человека, который вынашивал тайные замыслы против рейха.

Ганс ун-Леббель и представить себе не мог, что именно в это же время человек, которого он называл дядюшкой Паулем, пил горячий кофе в тесном кабинете гестапо города со странным названием Калач-на-Дону. Сейчас в нем ничего кроме пустого рукава добротного шевиотового пиджака не напоминало утреннего бродягу, которого задержал ун-Леббель.

— Прекрасный спектакль, — поощрительно сказал доктор Мейзель, руководивший отделением гестапо. — И он даже не выразил сочувствия, геноссе Дитман?

— Ни малейшего, — самодовольно сказал старик. — Я занимался его ранним воспитанием, могу ручаться, что знаю этого мальчишку лучше, чем кто-либо из его окружения. Я воспитал волка, геноссе Мейзель!

— Хотелось бы думать, что дело обстоит именно так, — пробормотал собеседник. — Ведь нам с вами предстоит писать отзыв.

— Я ручаюсь за этого сопляка, — самодовольно объявил старик. — Конечно, в нем течет и славянская кровь, а это большой минус, но натура! — Он отхлебнул кофе. — У вас превосходный кофе, геноссе Мейзель.

— Я знаю, — сказал начальник гестапо. — Мне его присылает каждый месяц дядя из Колумбии. Он уже второй год живет там.

— О-о, Колумбия! — Дитман покивал. — Последнее время туда уехало много наших. Не удивительно, тамошний климат благоприятствует немцам.

— С падением Соединенных Штатов этот климат станет еще лучше, — усмехнулся Мейзель. — Но вернемся к отчету…

— Завтра, — поднял руку Дитман. — Отчет будем писать завтра. Сегодня мне нужно принять ванну. Вы ведь не думаете, что это мое излюбленное занятие — носить засаленные лохмотья и валяться в грязи, изображая убитого партизана? И еще… Я могу заказать разговор с домом? Знаете, я волнуюсь. Младшая дочь должна со дня на день родить.

— Разумеется, — сказал Мейзель. — Мой телефон к вашим услугам, геноссе. И последний вопрос. Он и в самом деле не заинтересовался вашим предложением, открыть ему тайну его происхождения?

— Он пропустил это предложение мимо ушей, — сказал старик, придвигая к себе телефонный аппарат.

— Когда вы закончили с ним работать?

— В семь лет, — нетерпеливо отозвался Дитман. — Это было неизбежно, с восьми лет им уже занимались воспитатели бюргера. Вы домой? — Дитман принялся набирать номер телефона.

— Если бы! В девятнадцать часов прибывает гауляйтер для вопроса о выделении людских ресурсов на строительство саратовской гидроэлектростанции. В Берлине думают, что русские плодятся как кролики, а здесь уже некому работать в колхозах. Если мы отправим всех, кто будет кормить рейх?

В детский бюргер Ганса отвезли вместе с пятью другими воспитанниками.

— Вам предстоит стать рыцарями великой Германии, — сказал им на прощание директор детского дома. — Отныне вы получаете документы и право передвижения по территории рейха. Пусть оно пока еще ограничено, но я верю в вас, вы не уроните честь нашего заведения. Пусть имена Ганса ун-Форстера, Йозефе ун-Блицмана, Гюнтера ун-Риттера будут вам путеводными звездами на жизненном пути. Честь и слава! Верность и честь! — вот девизы на гербе бюргера, в котором вам предстоит отныне учиться. Верю, что эти слова не окажутся для вас пустыми звуками, они всегда будут наполнены тем смыслом, который в него вкладывает фюрер и народ.