Марчин Вольский - Волк в овчарне

И что я должен был ответить ей, когда в следующий раз, вся в слезах, она пришла ко мне, жалуясь, что отец, без ее ведома устроил ей matrimonium с неким графом из Калабрии, и теперь она может либо бежать со мной, либо отнять у себя жизнь.

- Но что синьора имеет против него?

- Во-первых, он ужасно старый, потому что ему уже сорок пять весен, рыдала Леония, а когда я заметил, что знал гораздо более старых любовников, прекрасно справляющихся с ролью супруга, ответила, что дон Базилио еще более жесток, чем даже ее отец, к тому же всем известно, что девиц пользует как и мальчиков – сзади, и никак иначе, а потом с охотой охаживает их плетью розгами.

- Молю, Альфредо, помоги мне, пока не станет поздно!

Глаза ее были заплаканными, уста приоткрытыми и влажными, грудь волновалась. При этом всем она благоухала любовью: медом, молоком и ванилью с прибавлением розового масла. Тем не менее, я не сломился, хотя все во мне кричало, чтобы прижать ее к себе et cetera .

- Я не могу оставить здесь il dottore – решительно заявил я.

Это было единственное, что пришло мне тогда в голову. Леония изумленно глянула на меня.

- Он очень скоро умрет, уже сейчас похож на смерть с хоругви.

- Тогда я подожду.

Быть может, тогда я совершил серьезную ошибку. Через три дня в имение прибыл дон Базилио, и было проведено шумное обручение. На вид калабриец походил на кусок высохшего пармезана. Вонял он тоже весьма похоже. А к тому же попердывал при любом случае, что, явно, считал выражением наивысшего довольства. С того дня экономка окружила Леонию такой плотной опекой, что я видел ее только во время совместных трапез.

Через пару дней в южную галерею, где я начал фреску Похвала гармонии, спустился дон Камилло.

Он был ужасно доволен моими работами и спрашивал, а не мог бы я придать фигурам с фресок черты лица его самого или сеньориты Леонии. На это я ответил, что для меня это будет огромная честь. Он же сам разговорился, спрашивая, а не мог бы я запечатлеть портрет его учителя и предшественника.

- Al fresco?

Нет, не на стене. В книге с предсказаниями, в форме гравюр. Ему не хотелось бы, чтобы их видел кто-нибудь непосвященный. Если бы пророчества не исполнились, у дона Камилло было намерение приказать своим наследникам, чтобы через двести, триста и четыреста лет альбомы с гравюрами были уничтожены.

- Сделай это, Деросси, и ты узнаешь мою щедрость!

Дон Камилло присел рядом. И если бы не молчаливый capo , стоящий в шаге от нас, можно было бы сказать: добрый дядюшка рассказывает своему племяннику странные и страшные вещи…

Можно ли было назвать эти пророчества апокалипсисом? По-видимому, так. Сицилиец рассказывал о развитии наук, которые в течение столетия – самое большее, двух – изменят лицо человечества. Мой хозяин и тюремщик утверждал, что его учитель, Сильвестрини, в ходе своих многочасовых обмороков, будивших ужас у ближних, ибо казалось, что он умер, улетал духом в будущее, а возвращаясь, рассказывал все своему ученику. И только ему одному.

- Поначалу все будет выглядеть прекрасно, - прикрыв глаза, тихим и лишенным какого-либо драматизма голосом цитировал мне дон Камилло слова Сильвестрини. – Самые различные умники будут исследовать законы и механику этого мира. Некоторые сделают это во имя Господа, утверждая, что лишь желают прибавить ему славы; другие – затем, чтобы, узнав божественную лабораторию, попытаться подражать ему. А когда это удастся, когда люди уже создадут повозки без лошадей, воздушные суда, станут способны передавать слова, мысли и картины на много миль – они посчитают, будто бы в Творце уже не нуждаются. И они объявят его смерть.

"Когда же Бога в тебе нет, все дозволено!". Поместив на Его место Разум, люди начнут наперегонки проектировать новые, лучшие миры, идя по следам Платона, теоретические идеи которого на практике привели только лишь к усилению тирании в Сиракузах. Тогда они попытаются поменять местами верх и низ, признать всех людей одинаковыми в мудрости, в потребностях и обязанностях, уровнять женщин с мужчинами, детей поставить над взрослыми. А если так не удастся по хорошему, эстеты, которым мы в доброй вере отдадим власть, обратятся к принуждению, гораздо более страшному, чем кровавые деяния римских цезарей. И никогда не станет твориться столько зла, как тогда, когда зло станет выступать под знаменами добра. Хуже того, ни одна из целей не будет достигнута, люди не построят ни одной из придуманных утопий, они лишь уничтожат чувство порядка и гармонии, справедливости и рассудка.

Семья распадется, и каждый человек сделается одиноким островом, желая наслаждений только лишь для себя, не обращая внимания на других, живя так, словно бы смерть, осуждение и вечное проклятие не существуют. Содомия будет возведена в ранг нормы, глупость назовут развлечением; заурядность, пакостность уничтожат приличия, честь, добродетели… Ты, Деросси, и вправду желаешь такого мира?

- Никто в своем уме такого не желает, - ответил на это я. – Но, тем не менее, помимо видений вашего предшественника, ничто не указывает на то, что мир стремится в этом направлении.

- Ты забываешь о картинах из Лабиринта. Один раз человечество это уже прошло. Давай не будем требовать, чтобы оно прошло это и во второй раз, поскольку, хотя в тот раз оно каким-то чудом спаслось, во второй раз ей это может и не удаться.

Признаюсь честно, все мрачные предсказания дона Камилло я не принимал близко к сердцу.

Я находился в том возрасте, когда ценятся простые решения, а оптимизм протестует перед принятием наихудших из них. Развитие науки лично я считал наиболее великолепным достижением людского духа, ну а ламентации в стиле Иеремии, будто бы замена абсолюта разумом должна вести к воцарению глупости, я посчитал неумной концепцией. К тому же, если и существовали определенные угрозы, кто дал последнему из александрийцев право исключительно самому решать: что такое хорошо, а что такое плохо? По чьему полномочию был он судьей и палачом? Как мог он убивать величайшие умы эпохи, планируя очередные преступления? И это во времена, когда свет Возрождения только-только прогнал мрачные и темные века, живущие в суровости собственных принципов.

Со своими сомнениями я отправился к il dottore . Тот все так же чувствовал себя плохо; нет, ему даже стало хуже – он отхаркивал кровью, тем не менее, на пророчества дона Камилло реагировал энергично.

- Даже если свободное мышление обременено риском, нам нельзя от этого риска отказаться, - говорил он, а лысая голова и свисающие складки кожи тряслись, словно – да простит он мне – у старого индюка.

* * *

Свадьба дона Базилио и сеньориты Леонии состоялась двумя неделями позднее. Мне были не известны причины неожиданного ускорения церемонии, которая по первоначальному плану должна была состояться в Рождество, вполне возможно, что свежеиспеченный муж должен был отправиться по одному из секретных заданий, которые поручал ему дон Камилло. Во всяком случае, никак не помогли слезы сеньориты Понтеведжио и угрозы прыгнуть в садок с муренами. На церемонию в чудный собор в Монреале под Палермо, крупнейшее норманнское строение на острове, съехались представители наиболее выдающихся сицилийских семейств, папский нунций, особый легат вице-короля из Неаполя, консулы Священной Римской Империи и Королевства Франции, кардиналы, герцоги. Сам я, в чрезвычайно накрахмаленном кружевном стоячем воротнике, чрезвычайно плохо чувствовал себя между capo своего притеснителя, но мне пришлось ассистировать во всей парадной мессе, проводимой по особому обряду, предназначенному исключительно для принцев крови. Il dottore повезло сильнее, его, как все более слабеющего, оставили в имении.