Марчин Вольский - Реконкиста

Штиль на море – это проклятие, вызов, брошенный всеобщей изменчивости натуры. Чернильно-синяя морская бездна застывает словно ледовое покрытие, и только испарения, духота и соленая липкость напоминают, что стихия всего лишь спит, в любое мгновение она готова превратиться в шквал, циклон или – как говорят поэтичные кастильцы – торнадо. Третий день и четвертую ночь капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант выходил на капитанский мостик "Генриетты", ожидая хотя бы прикосновения зефира. Ничего. Полотнища парусов висели, словно мошонка кастрата, а громадная полная луна блистала над судном – холодная и суровая – словно лезвие палаческого топора.

Перед капризами погоды бессилен был даже старый проводник-аравак, выглядящий, словно извлеченная из панциря древняя черепаха, которого Фруассарт возил в качестве переводчика и немного – колдуна. А Бог? В свете просроченных расчетов, Гаспар предпочитал не обращаться к Всевышнему с какой-либо петицией. С этой стороны ни на какую помощь он рассчитывать не мог.

Ночную тишину прервал вой. Он звучал будто бы скулил волк, потом плач насилуемой девицы сменился смехом упыря, чтобы погрязнуть в пугающем кашле. Рулевой, молодой Арман, суеверно перекрестился. Капитан же выругался себе под носом. Зачем взял он на борт этого сумасшедшего попа, почему не послал на дно вместе с горящим галеоном и его испанским командиром…? То ли его околдовал твердый взгляд божьего слуги, его безразличие перед лицом неизбежной смерти, то ли значительный возраст, в результате чего padre напомнил ему кого-то из иного времени, иного мира, иного берега? Впрочем, он ведь не мог предвидеть, что через неделю пребывания на "Генриетте" священник потеряет разум.

Он почувствовал, как во рту набегает горечь, отхаркнул и сплюнул. Вой умолк.

Капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант, несмотря на незаконно присвоенное "де", аристократом не был. Он даже дворянином не был. А был пиратом, одним из тех смелых французов, которые, не боясь ни Господа Бога, ни архикатолического повелителя Испании, бушевали на Карибском море, словно у себя за печью, отмечая свой путь посланными на дно галеонами, заревами разграбленных городов, трупами мужчин и брюхами беременных женщин. А сопровождал их грохот пушек и мушкетов, жалобный стон колоколов, запах крови, пота и пороха; привкус славы, но прежде всего – роскошное прикосновение золота.

Но неужто должно было исполниться предсказание цыганки, встреченной когда-то в Ла-Рошели?

Когда она взяла его ладонь – Фруассарт увидал в темных глазах страх, да что там: глубокий ужас, который в Фоме неверующем способно вызвать лишь неожиданное появление черта. И сразу же после того начала ему врать, быстро и малопонятно молотя языком.

Он не поверил и приставил к ее шее нож.

– Правду говори. Пускай даже плохую. Но правду! Я погибну?

– Погибнешь, господин.

– Как?

– За морем глубоким, за морем далеким…

– Только не околдовывай меня стихами, говори, тетка, как я умру!

Та поглядела ему в глаза настолько резко, что пират почувствовал холод в низу живота.

– Ты не захочешь знать.

– Хочу!

– Тебе вырвут сердце.

Гаспар рассмеялся. У него давно уже не было сердца. С того самого момента, когда грешный проступок сбил его с тропы добродетели, заставив совершать позорные деяния и бежать из Старого Света.

Поскольку не всегда он был пиратом.

13 мая года 1610 от Рождества Христова, в тот самый день, когда в Париже кинжал Равальяка пронзил грешное тело Генриха IV, в Аррасе молодой священник проводил свою самую первую мессу Гаспар Фруассарт становился самым настоящим кюре. Тогда он был худощавым, гибким, чуть ли не похожим на девушку, и он чувствовал, как в столбах света, прорезающих неф готической коллегии, рядом с пылинками танцуют светлые ангелы.

Только Ананке не приписала ему окормлять паству в Артуа.

Ведь родился он в Кале, в ту самую страшную ночь, когда брандеры Дрейка и Хокинса начали пожар посреди Непобедимой Армады. Зарево, освещавшее детскую коляску, просветило и его душу, определив нить жизни. А кроме того – ему встретился дьявол.

Красивейший из всех тех, что ходил по земле.

Агнес исполнилось шестнадцать лет, и у нее были золотистые или пшеничные косы, спадавшие за спину. Имелась у нее и пара ног, достойных молодой газели, плоский живот и груди, как двойни молодой серны… (Это поймет всякий, кто смаковал "Песнь песней" Соломона). Гаспар уже был навеки осужден, когда впервые увидел ее через решетку исповедальни, когда она покорно, стоя на коленях, признается в детских полугрехах, четвертьвинах…

– Ego te absolvo . Иди с миром, дочь моя.

Она ушла неспешно, послушно, не зная, что вместе с ней уходит сердечный покой молодого священника, который, выглянув из своей половины исповедальни, почувствовал как раз, что его охватывает жар и мрак, и поглощает вековечная пропасть.

С того дня образ девушки, красивой, словно мадонны итальянских мастеров, постоянно сопровождал его. Настырно всовывался меж страниц требника, был тенью, играющей среди огоньков свечей в ризнице после вечерни, он появлялся даже в глазах прихожанок, принимающих причастие:

Corpus Christi, Corpus Christi!

Тем не менее, священник все еще мог идти по узкой тропке, подобной лезвию бритвы, разграничивающей мечтания от реальности, а грешные искусы от полной гибели. Близость этих двоих не переходила границ отношений священника и кающейся грешницы.

Но как-то раз, около полудня, когда храм был пустой и тихий, она прибежала к нему вся в слезах, дрожащая. Отчаявшаяся. На святого Иоанна должна была состояться ее свадьба. Свадьба? Нет, скорее уж экзекуция! Ведь ее предназначили пятидесятитрехлетнему старцу, Рене Базену, самому богатому в городе купцу, соединявшему в себе гадкую внешность постаревшего ухажера с подлым характером ростовщика. Рене уже похоронил двух жен, а теперь ему захотелось молоденькую, чтобы та своей невинностью согрела его остывшее ложе.

– Могу ли я сопротивляться воле родителей, отче? – хныкала девушка. – Они в таких крупных долгах; Базен скупил все векселя, в любой день он может забрать себе дом, аптеку. Папочкино сердце не выдержит. А кем останется моя мать? Нищенкой? А три мои младшие сестры и недоросли-братья? Что будет с ними?

И что он мог ей сказать? Руки спрятал под столешницей, потому что они дрожали.

– Доверься Господу, дочь моя… Повторяй: "Да будет воля Твоя".

– Выходит, такова его неколебимая воля? Разве люди не были созданы ради красоты, ради добра, ради любви?

С эти она направила на кюре свои чудные фиалковые глаза, промытые слезами, словно росой.