Марчин Вольский - Реконкиста

И как было ему ее утешать? Что и он сам сражался с собою; уже целый год сражался, чтобы не видеть ее в своих мыслях, в своих мечтах. Он хлестал спину дисциплиной (здесь, плетка), так что отпадали руки, обливался холодной водой. Напрасно. Золотоволосая девушка не отпускала его во снах. И тогда он просыпался, перепуганный, мокрый от пота и позорной поллюции.

– Я буду молиться за тебя, Агнес, – вздохнув, сказал он.

Девушка припала к его рукам, впечатывая поцелуй, самый глубинное, нестираемое знамение, самое крепкое из всего, что познал он впоследствии, проникшее глубже, чем стилет португальца из Ресифе, клинок которого скользнул по пятому ребру, сильнее яда зеленой жакараки, из-за которого он обязательно бы умер, если бы рану не высосала индеанка-полукровка, Инес.

Каноник из Дуа, которому доверил он печали своей души, рекомендовал молиться, поститься и крепиться. Вот только сатана оказался более ловким. В грозу, на полевой меже сплел он тропки мужчины и женщины, загнал обоих в старую ветряную мельницу.

Они бежали, чтобы уйти от стихии. Ветер рвал им волосы, а потом с небес пролились ведра воды.

Внутри темного ветряка пахло хлебом и старым деревом, а мокрая одежда прилегла к Агнес, вскрывая форму ядреных небольших грудей, округлых бедер, лона… Молнии рвали небо, а он врывался в ее тело – дрожащее, обезумевшее…

– Гаспар, Гаспар, Гаспа-а-ар…!

Когда это было? Миллиард лет назад? Никогда?

Разве тогда, когда, будучи мушкетером мсье Ларевардьера, добрался он до Кайенны и дрался в джунглях с индейцами, помнил ли еще те дни молодости, когда им овладело безумие?

Ибо, разве не было то безумием? Наперекор всему, он решил ее спасать – собирался взять в долг деньги, выкупить долги аптекаря. К сожалению, сам он был всего лишь бедным священником. Родителей не было в живых, брат пал во Фландрии. Тогда решился он на чудовищное деяние: украл потиры и священные сосуды из собственной церкви, переплавил их в тигле и попытался продать некоему еврею в Лилле. Он питал надежду на то, что золота хватит на выкуп векселей и выезд вместе с Агнес куда-нибудь на конец света. Его поймали, посадили за решетку, и хотя он сбежал из камеры под епископским дворцом в Аррас, прибыл поздно. Агнес взяла брак с Рене, после чего, с умением, достойным дочери аптекаря, покончила с собой, приняв яд. И когда новобрачный вечером прибыл в ее комнату, чтобы рвать муслин и осквернять молодое, подчиненное его власти тело, застал лишь труп, более холодный, чем алебастровые скульптуры в итальянских дворцах.

Фруассарт, еще не зная об этом, умер вместе с нею.

У воспоминаний было более жестокое существование. Взять хотя бы лица тех трех первых испанцев, которых он убил, высадившись в Сан-Кристобале. Они возвращались к нему многократно. Вспоминалось и внезапно побледневшее лицо Рене Базена. Утро было прохладным, но сердце Гаспара, скрытно пробравшегося в Белый Двор, сковал лед гораздо более холодный, и только зубы стучали, словно в приступе лихорадки.

– Кто вы такой, месье, и почему угрожаете мне рапирой? – закричал вырванный ото сна купец, увидав фигуру, ворвавшуюся в его альков.

– Поднимайся, чтобы отчитаться в поступках своих! Ты убил ее!

Тут Базен узнал его и, спрыгнув с постели, схватился за оружие.

– Ах, так это ты, развратный поп!

У них были рапиры и ножи. Драться по-настоящему не умел никто. Так что пихали клинками вслепую, перекатывались по ступеням, рвали один другого будто два пса, брызгая слюной. Базен хотел жить. Гаспар жаждал умереть.

Случилось же все наоборот.

Купец умирал. Его худые ноги спазматично дергались, будто лапки цыпленка, которому отрубили голову. Изо рта, вместе с кровавой пеной, издавался хрип:

– Будь проклят, будь проклят!

Опершись о стену, истекая кровью из многочисленных ран, Гаспар плакал. Молиться он уже не мог.

Еще один вечер проклятого штиля. Солнце уже исчезло за горизонтом, но от него остался влажный круг пурпура, освещая половину небосклона, который только-только начала поглощать темнота.

– Чую, что завтра будет ветер, обещал капитан Арману. – Завтра мы вернемся домой.

Вот только где должен был быть этот его дом – в жарком Сан-Кристобале, где имелись гамак, любовница и бутылка рома?…

Златокожая Инес в качестве приветствия приготовит жаркое из игуаны и манати, и она уже наверняка напекла хлеба из маниоки – cazabe . Женщина будет глядеть, словно верный пес, как ее господин макает хлеб в соус, как вонзает него здоровые зубы, а соус – густой и острый, стекает у него по подбородку. Потом она опустится на колени, чтобы снять его сапоги. Ее торчащие груди станут тереть его колени. И тут он поднимет ее, почувствует запах молодого тела…

– Где ты, Агнес?

Испанец вновь завыл. Что с ним случилось? Что-то предчувствовал?

До того, как попасть в безумие, он производил впечатление разумного человека и охотно беседовал с Гаспаром. Родом он был из Астурии, из обедневших идальго, а крючковатый нос и темная кожа заставляли предполагать, что среди его предков были мориски или мароны. Кроме того, его отличало необыкновенное любопытство, равное тому, что имелось у Бартоломе лас Каскаса [1] Бартоломе де лас Касас (1484–1566) – испанский священник-доминиканец, первый постоянный епископ Чьяпаса и историк Нового Света. Известен своей борьбой против зверств в отношении коренного населения Америки со стороны испанских колонистов. . Он не относился индейцам только лишь как к идолопоклонникам. Ему хотелось решить загадку их павшей цивилизации. Прежде всего, понять: почему они проиграли. Что, поставили на худшего Бога?

Неожиданно его охватила горячка, то самое безумие, что напало на него вместе с наступлением штиля. Ранним утром, совершенно голый он выскочил на палубу с перепуганным воплем:

– Идут, они уже близятся!!!

Глаза его никого и ничего не видели, дыхание неглубокое и прерывистое.

– Кто близится, padre ? – пытался успокоить его Фруассарт.

– Они, капитан, они!

Может это была некая разновидность эпилепсии, той самой таинственной болезни, весьма часто называемой grand mal , свойственной великим людям, ведь ею страдал и сам Цезарь? Суеверные пираты говорили про одержимость самим сатаной. Многие требовали протянуть попа под килем. Капитану не оставалось ничего другого, как только закрыть беднягу в трюме и ожидать, пока тот или успокоится, или умрет. Убивать он его не хотел. Каким-то образом padre Мигель был Гаспару близок. Ведь и в капитане был тот же самый интерес к миру – травам и цветам, животным и людям. Когда не пил, он читал книги, писал дневник. С того самого дня убийства Базена он постоянно был в пути, перемеряя бескрайний земной шар. Во Франции места для него не было. Оставалось море. Там никто не спрашивал, откуда кто приходит. Там легче всего было убегать от прошлого.