Марчин Вольский - Реконкиста

Сразу же за поворотом дороги я увидел обширную усадьбу, солидно возведенную из серого травертина, с небольшим кирпичным донжоном, более характерным для региона Болоньи, чем Розеттины. Усадьба богатая, многолюдная, потому что очень быстро меня окружила стая собак, куча детей, слуг и служанок, ведя к своему хозяину, который в саду, в тени аркады рядом с impluvium (бассейн в римском доме для сбора дождевой воды – лат.) переживал сиесту.

Увидав меня, он подскочил с энергией, которой позволяла ему полнота, обнял, словно самого лучшего своего приятеля, облобызал и прижал к животу, отличавшемуся воистину везувианской выпуклостью.

Неужто я знал его?

– Вина, вина моему другу! – требовал мой гостеприимный тип, одновременно призывая самых различных Петронелл, Летиций и Лаур. Как оказалось: жену и двух дочек, обаятельных, модно одетых, так глазками стреляющих, что у человека не одна мышца дрожала. Здесь, понятное дело, я имею в виду мышцы шеи, управляющие кадыком. Когда же он меня наобнимал, всем представил и напоил, наконец-то позволил себе издать переполненный изумлением возглас:

– А говорили, Иль Кане, что тебя уже нет в живых!

– Чего только люди не говорят, – ответил я уклончиво, все время перебирая про себя, кем мог быть мой столь хорошо питающийся хозяин.

– Святая правда, уже с амвонов обещали нам комету, которая весь людской род испепелит, если грешники в истинную веру не обратятся. Комета, фьюуу… пролетела, мир стоит, а люди грешат, как и всегда. – Говоря это, и тут же приказав женщинам надзирать над приготовлением угощения, толстяк провел меня в прохладную тень дома. – Давно ты здесь не был, мой милый приятель, я же свою скромную галерею за эту пару лет весьма даже увеличил. Сейчас покажу тебе ее, пока нам на стол накрывают.

И сразу же случилась небольшой конфуз. В самом центре стены, завешенной холстами самой различной работы, висела картина, слишком малая, чтобы заслонить прямоугольник более светлой штукатурки.

– Асканио! – рявкнул мой cicerone своему мажордому. – А где картина благородного синьора Деросси?

– За шкафом, – простодушно ответил этот олух, – но я уже вытаскиваю.

– Мы тут пережили ужасный страх, когда разнеслась весть, будто вы в немилости, будто вас за решетку бросили, – объяснялся хозяин. – Герцогские чиновники начали выслеживать твои произведения. Асканио, правда, накалякал на холсте, что вроде бы его Джорджоне pinxit , но я, опасаясь утратить шедевр, предпочел спрятать его в безопасном месте. А ты, ротозей, тряпкой паутину сотри! И живо!

Картина изображала нашего хозяина, на десять лет младшего, с гордой миной, в испанском костюме среди голых муз, лицо которым одолжила донна Петронелла, тела же должны были быть родом из красивейших воспоминаний автора. И это написал я? Просто не верится! В любом случае, божественному Джорджоне нужно было бы прожить на полвека дольше, чтобы написать воина в таком вот костюме.

– Еще у меня имеется один из твоих первых рисунков, карандашом по картону, когда, еще мальчишкой, ты нарисовал моего счастливого братца, – продолжал хвастаться коллекционер, копаясь в объемистом секретере. – Вот он!

Мне хватило одного взгляда. Сципио? Ну да, Сципио! Мой единственный товарищ непристойных мальчишеских забав, трагически погибший после падения из окна Высокого Дома в Мавританском Закоулке. Вот только в моем рассказе у Сципио не было никакого брата, а только пять сестер.

Мне еще удалось увидеть дарственную надпись: "Дорогому Катону". Во! По крайней мере я узнал, что хозяина зовут Катоном. Что же касается остального… Porca madonna , ну почему я не придумал Сципиону какую-нибудь фамилию!

Тут я с изумлением подумал, что ругаюсь совершенно в духе эпохи; более того, могу сказать, что с момента, когда провалился в эти времена, выражаться мне хотелось только в стиле, обязательном в данные времена. Мало того, в своем дневнике, который писал на ходу, я без особой причины вставлял латинские обороты, давным-давно устаревшие выражения и массу слов, которых Альдо Гурбиани никак знать не мог (А может когда-то и знал, но забыл).

Желая хоть как-то упорядочить нарастающий в голове сумбур, я попросил Катона про возможность выкупаться, поскольку с дороги я прибыл грязным и усталым. Он заявил, что сейчас же все устроит и – лукаво подмигнув – спросил:

– Ты кого предпочитаешь: банных мальчиков или банщиц?

В соответствии со своим desideratum (здесь, пожеланием – лат.) я получил пригожую и грудастую деваху, как оказалось, того самого ангела-шатена из розового сада, готовую удовлетворить все мои желания. Тем не менее, когда я вспомнил лицо Моники и представил себе ее, не спящую в госпитальном асептическом коридоре, всяческое вожделение во мне опало, словно сгоревший фитиль.

Наша пирушка прошла в милой, хотя и не лишенной некоей искусственности, атмосфере. Блюда, пускай даже изысканно и красиво поданные, были мне не слишком-то и по вкусу, ну а вид жаворонков в сметане просто неприятно поразил. Катон много болтал, просто сыпал различными поучениями, сторонясь, правда – словно черт ладана – актуальной политики. Не спрашивал он прямо и о моих недавних перипетиях, хотя наверняка его пожирало любопытство: откуда же это я взялся. С момента моей казни, случившейся весной, должно было пройти, как минимум, пара-тройка месяцев. Так что сложно было не поломать голову над тем, а где это я все это время пропадал, как мог прибыть сюда без лошади, повозки, без дорожного мешка и даже кошелька. Но он ограничился лишь тем, что спросил о моих художественных намерениях.

– В путь собираюсь, – ответил я без каких-либо обязательств. Катон принял эти слова с явным облегчением. – Поначалу отправлюсь в Рим, а там…

– В Новый Свет, быть может? – спросила слегка косоглазая Летиция, не знаю почему, со смешком.

– Может и в Новый Свет.

– Рассказывают, там ужасные чудовища проживают, а люди так совсем голыми ходят, – допытывалась, покраснев словно вишня, Лаура, более красивая, чем сестра (эх, да был бы я давним Гурбиани, так обеих поместили бы на разворотец в "Минеттио", а потом отправили бы на моей яхте в сторону Сейшел – это как пить дать).

Успокаивая любопытство синьорин, я кое-что рассказал о путешествиях и приключениях Деросси, которые сам придумал в молодости на основании мемуаров Челлини или романов Дюма. Так что рассказывал о поединках и изобретениях, с знаменитым "железным псом", от которого взялось мое прозвище, во главе.

Слушатели были увлечены и, похоже, возбуждены.

– Весьма необычная жизнь, – сказала тут же донна Петронелла. – Но, тем не менее, а вот скажите, мастер, почему вы так и не завязали брачных уз?

– А может женщинами и не увлекается, – двузначно захихикал Катон.