Марчин Вольский - Реконкиста

Если не считать остатков пожара, каким-то чудом не добравшегося до крюйт-камеры, ни на носу, ни на баке они не нашли каких-либо следов насилия или боя. Порядок царил и в надстройке. Правда, исчезли все карты, журналы и судовые инструменты. Искателей сокровищ носовые трюм весьма разочаровали – если не считать запасов воды и провианта, они были пустыми. Явно испанец только направлялся в Новый Свет. Долго не встречались какие-либо следы от экипажа, только лишь попытка добраться до нижнего трюма на баке принесла мрачное открытие. Когда крепкие двери, необычно долго сопротивлявшиеся пиратским топорам, наконец-то уступили, в носы ударил чудовищный трупный запах.

Все отступили, но Фруассарт, заслоняя лицо платком, взял фонарь и зашел вовнутрь. Тела лежали слоями. Несколько десятков моряков с "Корасон" укладывали очень тщательно: слой вдоль, слой поперек, слой вдоль… Все они были голыми. Ни одно лицо не было покалечено, зато на каждом теле имелась страшная рана в грудной клетке. И все раны выглядели совершенно одинаковыми.

За спиной Фруассарта послышалось какое-то движение.

– В чем дело?

На пороге трюма появился padre Педро, которого вел толмач-аравак. Священник был одет и в полном сознании.

– Я хочу их увидеть, капитан, – сказал он.

Фруассарт не стал ему мешать. Испанец долгое время тщательно присматривался к останкам; как будто бы будучи профессиональным медиком, пару раз он прикоснулся к кровавым ранам.

– Ваша милость капитан заметила, каким странным образом умерли все эти несчастные? – спросил он под конец.

– От глубоких ран, нанесенных в грудь.

– В чем-то это так. Но вот зачем, о милый Боже, у всех них вырвали сердца?

В воцарившейся тишине хрипло прозвучал голос индейца:

– Пернатый Змей. Пернатый Змей вернулся.

– Откуда ты здесь взялся?

– Не знаю…

Свист! Шесть свинцовых шариков на ремешках со стремительностью бронированных шершней опали на мою спину. Адреналин лишь на мгновение заблокировал взрыв боли, которая уже через мгновение, словно ударная волна, с удвоенной силой разошлась по всему организму. Я упал лицом на пол Зала на Одном Столбе, молясь лишь о скорой утрате сознания.

– Откуда ты здесь взялся, Иль Кане? – акцентируя каждое слово, повторил Ипполито, эрцгерцог Розеттины и всего Предгорья.

– Я ведь на самом деле не знаю… – простонал я, приглядываясь с монаршим туфлям драгоценной умбрийской работы, презрительно вываливавшим на меня свои язычки, явно по причине удовлетворения, которое должно было вызвать мое снижение до их уровня.

– Не знаешь…? Так вспомни.

Тишина. Струйки крови, стекающие по ребрам.

Добрые несколько минут Ипполито игрался засахаренной грушей, прежде чем вонзить в нее свои мелкие зубки, делающие его похожим на французского бульдожка; а палачи следили за его лицом будто псы, только и ожидающие знака наброситься на жертву.

– Признайся, сын мой, что тебе помог черт, тогда, ты хоть душу, возможно, спасешь от вечного осуждения, – отозвался fra Якопо, исполняющий роль главного следователя худой доминиканец с узким лицом, напоминавшим месяц в последней четверти, причем, подобие усиливали многочисленные рябины, оставшиеся после ветрянки, подобные лунным кратерам. – Никто, брошенный в чрево Колодца Проклятых, не возвращается без auxilii демонов.

– А если мне помогли ангелы? – с трудом произнес я, целя слова сквозь разбитые губы.

– Не богохульствуй, ангелы не могут способствовать еретикам и колдунам, – разбранил меня инквизитор, а голос его, еще мгновение назад ласковый, прозвучал как скрежет гвоздя по стеклу.

– Из меня такой же волшебник, как из преподобного брата – мушкетер! – ответил я и, пряча голову в плечах, ожидал очередного удара. Я ни на что уже не рассчитывал, мечтая только об одном: чтобы все побыстрее закончилось.

Монах не обратил внимания на укол. Подергивая седую бороду, он повторил стандартную формулу:

– Говори правду, ничего кроме правды!

К сожалению, как раз этого одного я сделать и не мог. Ну вот как я мог им сказать, что их нет – что весь этот мир семнадцатого столетия со стовратной Розеттиной и с Его Эрцгерцогским Высочеством, и даже со мной, Альфредо Деросси, прозванным Иль Кане, является всего лишь плодом воображения Альдо Гурбиани, литератора-любителя, обращенного грешника, бывшего миллионера, недавнего мерзавца, который, ко всему, вероятнее всего, уже и не жил. Вот как бы отреагировал палач в красных башмаках, поднимающий для очередного удара свою "кошку-шестихвостку", если бы я назвал его конфабуляцией [2] Конфабуляции (лат. confabulari – болтать, рассказывать) – ложные воспоминания, в которых факты, бывшие в действительности либо видоизменённые, переносятся в иное (часто в ближайшее) время и могут сочетаться с абсолютно вымышленными событиями. ? O Santa Maria del Frari! Наверняка в его арсенале профессиональных штучек имелась масса слишком рафинированных пыток, с которыми сам я предпочел бы и не знакомиться. Ибо, для плода фантазии, боль была настолько ужасно реальной, что могла сравниваться только лишь с величиной моей злости.

Так что мне оставались лишь тихие стоны и вопросы про себя: "Господи Боже, за что?", ну и, возможно: "Неужели чистилище за грехи наши должно быть таким отвратительным?".

Мне не хотелось здесь быть. Я и не предполагал, будто бы когда-нибудь буду. Ну вот кто, будучи в здравом уме и выйдя их детского возраста, верит в путешествия в Страну Фантазии?

Что правда, то правда, подрастал я долго и упорно, а поскольку, будучи ребенком, не слишком-то любил компании, годами заполнял своими каракулями тетради с названиями Розеттинские Рассказы I, II и вплоть до XXIX . И даже впоследствии, выстукивая на отцовской письменной машинке марки "Оливетти" бесконечные продолжения, с наслаждением я отрывался от реальности ХХ века, чтобы плыть к чудным землям воображения (о компьютерных играх тогда никому еще и не снилось!). В той нереальности я был Альфредо Деросси, художником и любовником, медиком и философом – в конце концов, осужденным на позорную смерть в бездонных глубинах Колодца Проклятых. Чтобы вдохнуть жизнь в этот мир и сделать его более достоверным даже для самого себя, я провел массу исследований, прочитал десятки монографий и мемуаров, от Боттичелли до Аретино, не презирая Макиавелли или жизнеописаний Галилео и Бруно.

Вот только сказка закончилась. Я вырос и, грубо сталкиваясь с дикими правилами игры, окончательно распознал демаркационные линии между сном и явью.

Быстро я посчитал, что жизнь мерзавца-реалиста несет с собой больше выгод, чем пребывание добродетельным идеалистом, так что в земную выгребную яму я запрыгнул с запалом ловца жемчуга. Четверть века нырял я в этой гадости, познавая все наслаждения, доступные человеку, лишенному каких-либо принципов, и если бы неспешная и верная смерть не заглянула мне в глаза, если бы не провел бы я трезвых расчетов с совестью, то наверняка бы очутился бы в пантеоне величайших негодяев постмодернистской эпохи.