Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

– Ваша грудь… я догадываюсь, что она очень даже…

– Да что там догадываться-то!

Резко вскочив на ноги, матрона сбросила на пол жилет и выпростала убранную в юбку рубашку, задрала, обнажив грудь, очень даже красивую, нежную… но да, конечно же – небольшую. Так и что толку в огромной груди, в этих дурацких арбузах – ничего сексуального, скорей, наоборот даже. Ремезов никогда не понимал подобного влечения, хотя иные его товарищи прямо противоположное утверждали. Да, по местным меркам, груди у синьоры Франчески почти что и не было, но… но Павлу нравилось, и даже очень!

– У вас восхитительная грудь, моя дорогая синьора. Очень красивая, которую так и тянет поцеловать всякого истинного мужчину!

– Ой, вы лукавите… Тянет поцеловать? Так целуйте же, любезнейший синьор Паоло!

Вот именно это Павел и сделал – поцеловал, как и просили. Сначала – нежно, потом пощекотал соски языком, обхватил губами, дотронулся рукой, чувствуя, что падает в такую бездну, из которой уже не скоро вернется.

Франческа затрепетала, дернулась, застонала, и Ремезов, подняв ее руки, стащил, бросил на прилавок рубашку, обнажив молодое и гибкое тело с матово блестевшей кожей. И тут же, притянув матрону к себе, принялся целовать ее в губы, крепко сжимая талию и бедра… Скользнула вниз, на пол, юбка…

Синьора закатила глаза:

– Не отпускай меня, не отпускай…

Быстро сбросив одежду, Павел ласково уложил матрону на лавку, и женщина уже подалась навстречу, томно прикрыв глаза и приоткрыв губы. Ах… Ремезов ощутил шелковистый жар ее кожи…

– У тебя могут быть…

– Нет. Как раз сейчас не могут…

Их тела слились. Скрипнула лавка. В сверкающих карих глазах юной женщины отразились все звезды Вселенной.

Какое-то время была тишина… лишь стоны… лишь скрип… и – наконец – крик… Яростный, общий…

– Ты очень красивая женщина, Франческа!

– Скажи мне это еще раз! Пожалуйста…

– Ты очень красивая.

– Мне… так приятно… А грех этот я замолю, помолюсь и о тебе, не беспокойся.

– Не такой уж большой это и грех…

Павел нежно погладил прильнувшую к нему женщину по спине, пощекотал шею.

Франческа выгнулась, потянулась:

– Как славно! Я даже не знала, что так хорошо бывает… ах, Паоло, грешники мы с тобою, грешники.

– Не такие уж грешники. Тем более, ты сказала – замолишь.

– Да, так… Ах, ах! Что ты такое творишь?

– Тебе же приятно?

– Да… Я замолю.

– Я тоже помолюсь о тебе, Франческа.

В тот самый момент, когда Павел утешал в скобяной лавке обиженную синьору Франческу, дражайший супруг ее, кривоногий и плешивый плейбой Амедео, не менее весело проводил время на соседней улицы, в обществе любвеобильной булочницы Марты. Дебелая, с огромным бюстом и пышным, словно сдобная булка, телом, Марта схоронила уже второго мужа и потихоньку приглядывала себе третьего, не чураясь и иных отношений, с такими вот женатыми похотливцами, как синьор Франдолини. Да, грешили. Но ведь грех на то и грех, чтоб его замаливать! Зря, что ли, пекла синьора Марта просфирки для ближней церкви Святой Цецилии, уж такие вкусные получались, сам священник, отец Фридигондо, не раз Марту за то хвалил. И то сказать – руки у славной булочницы мощные, сильные, глянешь, как тесто взбивает – любо-дорого посмотреть! Как играют мускулы – не двинула б невзначай в лоб! – как спелыми дынями перекатывается под рубашкою грудь. Ах, да устоит ли перед подобной красою хоть кто-нибудь? Человек – точно не устоит, разве что только какой-нибудь святой столпник.

Вот и синьор Франдолини не устоял… и устоять не пытался. Голая Марта, смеясь, лежала на широком, застланном матрасами сундуке – никакое ложе ее тяжести не выдерживало – кривоногий, поросший густым кучерявым волосом, любовник ее, Амедео, посапывая от удовольствия, скромненько примостился рядом.

– Ах, милая Марта, как же я тебя люблю, такую огромную, мягкую…

– Ты еще скажи – словно булка! – крякнув, расхохоталась женщина. – Вон, булки-то, в корзине, свежие… дотянись-ка – хоть поедим, все ж проголодались же, утомились.

– Поедим! Как скажешь!

Протянув руку, синьор Франдолини взял из стоявшей невдалеке, прямо на полу, корзинки, две булки – одной захрустел сам, другую протянул любовнице. Так вот вдвоем и жевали.

– Вкусно, – прожевав, похвалил Амедео. – Сладко как… Да и ты вся такая сладкая… не то что моя супруга тощая, словно доска. А грудь? Ночью дотронешься и не сообразишь сразу, то ли с женой спишь, то ли – упаси Бог – с каким-нибудь мальчиком.

– Ты супругу-то свою не ругай, – с неожиданной строгостью прикрикнула булочница. – Она – женщина добрая. Деток вон, тебе родила, да и лавка по наследству от тестя достались – чего еще надо-то? А что не красива, так то не ее вина. Не всем же красивым быть, на то уж Господня воля. Ха… у Люченцо Секьи тоже вон, не красавица жена, а так ему рога наставляет! Любо-дорого посмотреть.

– Это у кого Люченцо Секьи? У старосты медников?

– У него.

Синьор Франдолини как-то тревожно задумался, сжевал еще одну булку, почесал под мышками и, сыто рыгнув, спросил:

– Так ты что же думаешь, что и моя доска мне изменять может? Да кто на нее польстится-то!

– Может, и найдется такой, откуда ты знаешь? Некоторые и с мальчиками живут, и со скотом даже! Вон, в древние то времена… ужас! Поистине, грешники так грешники… вот и супруга твоя.

– А что супруга моя? – уязвленно взвился кривоногий любовник.

– Да ничего, – Марта лениво отмахнулась, – Я ж говорю – может! Ты бы вот как-нибудь проверил ее – так и узнал бы.

– А и проверю! – вскочив на ноги, синьор Франдолини принялся поспешно одеваться. – Вот сейчас заявлюсь и… И вдруг?

– Кролик мой, и что ты тогда сделаешь-то? – захохотала, колыхаясь тучными боками, булочница.

– Я? – Амедео совсем уже разорался. – Да я ее… я их… я…

– На себя-то вначале посмотри, кролик. Сам-то грешишь… почему ж супруга твоя не может?

– Но я же мужчина!

– А я – женщина. И что – ты теперь ко мне не придешь? Не пускать тебе, что ли?

– Да что ты такое говоришь-то, Марта!

С возмущением выкрикнув, синьор Франдолини неожиданно для себя задумался. Не то чтоб он и раньше не размышлял иногда на подобные темы, все ж был далеко не так глуп, как некоторым почему-то казалось, но… но как-то не до конца мысли свои додумывал; не до конца и, прямо сказать, однобоко – с одной точки зрения, с мужской. А булочница его ненаглядная вон как все повернула – попробуй теперь отгони всякие разные лезущие в голову мысли. Вдруг и вправду изменяет с кем-то некрасивая родная супружница, наставляет, змея подколодная, рога? Не-ет, это дело просто так оставлять не надо. Последить! В крайнем случае приказать проследить слугам… Да. Слугам – почему бы и нет-то? Кстати, он же уже поручил этому шкодливому чертенку Кьезо глаз с гостей не спускать! Вот пусть и смотрит. Впрочем, и самому не худо б взглянуть… вот прямо сейчас хотя бы – для измены-то у жены как раз момент подходящий! Ну, змеища… Неужто и впрямь изменяет?