Константин Соловьев - Понь бледный

Голова гидры ударила в то место, где стояла добыча, но вместо податливой и сладкой плоти пони обнаружила на зубах торф и сырую землю. Она недоуменно заворчала, отплевываясь. Серый пони с удивительно неприятным взглядом стоял в десяти метрах от нее и молча наблюдал за ней. Кажется, он даже не шевельнулся. Голова гидры, смущенная собственное оплошностью, метнулась к нему, распахивая узкую зубастую пасть. Снова мимо. Третьей попытки Сталин ей не дал.

— Рамонус-меркадус! — произнес он звучно, устремляя в направлении замешкавшейся головы левое копыто, окутавшееся алым сиянием.

Все произошло очень быстро. Валуны, которыми был усеян болотный берег, стали десятками взмывать в воздух, быстро выстраиваясь в определенном порядке и образуя монолитную конструкцию. Очень большую и похожую на… Едва ли гидра узнала бы в образовавшемся многотонном парящем предмете ледоруб. Но даже если бы узнала, времени на защиту у нее уже не оставалось. Огромный ледоруб, охваченный алым свечением, с размаху опустился на голову гидре. В грохоте камней сродни горной лавине треск лопнувшего черепа был почти неслышен.

Оставшиеся три головы были слишком потрясены, чтобы резко сменить тактику. Не поняв, что произошло, они почти одновременно устремились в атаку. Движение их было быстро, настолько, что со стороны казалось почти неразличимым. Но всякое движение, не основанное на вере, заранее обречено.

Сталин это знал. Гидра нет.

— Гулагус-пятнадцатилеткус!

Разлившееся в воздухе алое марево коснулось третьей головы гидры. И в две секунды неузнаваемо изменило ее. Блестящая желтая шкура на третьей голове обвисла, сморщилась, как кожа на лице старика, глаза сделались потухшими, половина зубов мгновенно выпала. Вместо них в пасти оказался потухший папиросный окурок, а пониже подбородка — расплывшаяся лиловая татуировка «Жить не по лжи». Это превращение настолько потрясло третью голову, что она мгновенно нырнула в болото и исчезла без следа. Не зря магию, подчиняющую время, относят к наиболее сложной, мысленно усмехнулся Сталин.

Потом мысли пропали, вернув его в знакомое состояние боевого транса, полное размеренных коротких движений и ледяного спокойствия.

С верой или без, даже двух голов хватало гидре, чтобы оставаться смертельно-опасным чудовищем. Дважды смертельно-опасным. Ловкий выпад правой головы едва не стоил Сталину жизни — огромный валун рядом с ним разлетелся в мелкий щебень под многотонным ударом. Гидра грозно заворчала, вновь обнаружив промах. Ее головы, лишившись половины своих собратьев, стали действовать куда как осторожнее и в то же время быстрее.

Это проверка, понял Сталин. Не случайный выбор. Зекора хочет проверить, готов ли он победить гидру капитализма. Столь же живучую, непримиримую и яростную. Сможет ли выстоять один против многих и уцелеть? Рано или поздно найдется тот, кто уничтожит голову или две. Но уничтожить все головы, одну за другой, несколько раз подряд совершив невозможное — на такое способен не каждый…

— ГОЭЛРО!

По его вытянутой ноге прошла короткая, но яростная судорога, столько в этом коротком заклинании было сосредоточено затаенной мощи. Оно сухо треснуло над болотом, выбросив неяркий язык — и третья голова гидры вдруг оглушительно завизжала, окутавшись коконом гудящих сиреневых молний. Они пропали лишь когда от головы остался обугленный шейный позвонок. Третья шея тяжело рухнула в болото и пошла ко дну.

Четвертая не собиралась сдаваться. Судя по всему, эта голова была старшей и самой опытной. Она сделала несколько выпадов, оставляя в мягкой болотистой почве огромные углубления. И каждое из них могло бы стать для Сталина могилой, если бы горящая внутри искра не подсказывала ему всякий раз верное направление движения. Прыжок вправо. Перекат. Отход. Снова вправо. Разворот на двух левых. Обманный финт хвостом. Он двигался мягко и плавно, как танцоры из Большого Театра, скользил, едва касаясь копытами земли, уворачивался и сам атаковал.

— Госснаб! Госстрой! Госкино! — три пурпурных копья поразили гидру в шею и затылок, но лишь едва оглушили. Она протяжно зарычала и попыталась вновь достать его, на этот раз — коварным ударом над самой землей.

— МОПР! ВЛКСМ! ВДНХ!

Каждое слово, заключенное в алое свечение, пылающим снарядом било гидру наотмашь. Алое, как знамя октября, как кремлевские звезды, как обложка советского паспорта. И каждый удар, который попадал в цель, наполнял душу Сталина ликованием.

— ТАСС! БАМ! БГТО!

Гидра завыла, глухо, с невероятной животной яростью. Пораженная сразу несколькими попаданиями, она едва удерживалась на поверхности воды. Но и Сталин был измотан до того предела, когда тело едва способно повиноваться направляющим его импульсам. Ноги дрожали, как у старой клячи, перед глазами плыли бесформенные кляксы, вены наполнились обжигающей слизью. Каждый удар, направленный им, требовал огромной концентрации и сил. И теперь он истратил почти весь свой арсенал.

Они стояли друг напротив друга — едва живая гидра и маленький серый пони с седой гривой.

«Ты ведь можешь отступить, Коба, — прошептал „внутренний секретарь“, наблюдавший за боем из своего уголка в его голове, — Стоит ли рисковать жизнью, чтоб нанести этот удар? Гидра уже не опасна. А ты можешь не выбраться, если решишь сражаться с ней до конца…»

Этот невидимый советчик, всегда мудрый, саркастичный и уверенный в себе, не был Сталиным. Он был отражением того, другого, человека. Который давным-давно проиграл свою последнюю битву.

Сталин улыбнулся, чувствуя во рту медный привкус крови.

Больше никогда. Никогда он не отступит от поверженного врага, дав ему еще один шанс.

— ДОСААФ!

Голова гидры лопнула, оставив безвольно качающуюся шею. Через несколько секунд поверхность болота выглядела так же, как и прежде — непроглядная черная гладь, нарушаемая лишь грустными вздохами больших пузырей. Сталин без сил опустился на землю. Он чувствовал себя так, словно его заживо мумифицировали и положили в мавзолей.

Зекора стояла на прежнем месте — то ли телепортировалась обратно, то ли вовсе никуда не уходила, временно обратившись невидимкой.

— Немало нарубил голов, — сказала она, тряхнув своей полосатой гривой и сверкнув огромными глазами, — Теперь, я вижу, ты готов. Ученье конечно твоё, и впору заряжать ружьё…

— Еще не готов, товарищ зебра, — он с трудом качнул головой, — Еще нет. Я победил врага, но теперь я знаю, что этого мало. Победа не стоит ничего, если ее плоды оставлены без присмотра. Мне осталось понять одну важную вещь. Как победу удержать и сохранить. Я буду на холме для медитаций.

Если бы он обернулся хоть раз за то время, что шел, покачиваясь, по тропинке, он бы заметил, что Зекора впервые смотрит на него не так, как прежде. Легкая насмешливость пропала без следа, сменившись чем-то другим. Чем-то вроде уважения.