Иван Кузнецов - Черные крылья [litres]

До конца дня пожилой монах водил меня за собой в полном молчании. В огромной пустой трапезной меня накормили. Правильно есть я умела, к еде давно привыкла, очень полюбила жирный чай с молоком и солью.

Мои тощие косички, с таким трудом отпущенные, были решительно отрезаны. Полбеды! Этим монах-цирюльник не ограничился, и я была наголо обрита. Холодно, неуютно, но как проведёшь ладонью по голове – даже забавно.

Монастырь населяли одни мужчины, женского помещения – хотя бы для паломниц – тут не было. Тем не менее меня не выселили за ворота, а разместили в одной из многочисленных проходных комнат жилого корпуса. Небольшая, холодная комнатёнка с высоко расположенным окном и одеялами, постеленными прямо на пол. В ней иной раз укладывались спать до пяти монахов, иной раз – только я. А одна из дверей вела из этой комнатки в отдельное помещение, где проживал мой новый опекун.

Я совсем не долго побыла в одиночестве – полежала на одеяле, прислушиваясь к ощущениям, – пока «мой» монах был у себя. Вскоре зазвучал не то колокол, не то гонг, и монах повёл меня на общую молитву. В огромном помещении собралось человек до двухсот. Понятное дело, я не знала ни одного гимна, но сидеть молча опекун не разрешил: сделал какой-то простой жест, из которого сразу стало понятно, что надо петь вместе со всеми – хотя бы лишь голосом, без слов. Так я и сделала.

Потом мне пришла в голову одна забавная затея. Я вспомнила песенку на немецком, которую разучивала с Антоном Карловичем, и принялась пропевать её слова, кое-как укладывая их на сложный ритм молитвы. Если мой монах хоть немного знаком с немецким языком, то у него будет шанс заметить, что я хулиганю именно на этом языке. А припомнила я «Лили Марлен»: песенка нравилась мне, и я не единожды проигрывала пластинку. Соседи стали коситься на меня с удивлением. Мой наставник делал вид, будто не замечает ничего необычного, однако я чувствовала, что его внимание обращено на меня, что он мягко изучает меня. Решила: пока достаточно упражнений в немецком, иначе шалость станет выглядеть нарочитой. На миг я запнулась, смущённо опустив глаза, и снова, как послушная ученица, запела одним только голосом, без слов.

Теперь коллективная медитация стала увлекать меня всё глубже. Голова опустошалась, в ней делалось всё просторнее, пространство сознания расширялось, звучное, гулкое – и не понять: ещё моё собственное или уже общее? В звучащей пустоте над головами молящихся проступили целые сонмы существ иной природы, выстроившиеся в строгой иерархии: мелкие духи, духи по-солиднее, святые, будды и бодхисатвы… Совершенно отчётливо я чувствовала не менее десяти уровней, хотя их, возможно, было и больше. И было совершенно ясно, что восхождение возможно лишь постепенно: от одной ступени к следующей; что никто наверху не услышит твоего слабого голоса, пока ты находишься на много ступеней ниже. И ещё: твой путь одинок и совершенно самостоятелен. Каждого молящегося доброжелательно ожидают выше, и терпение ожидающих безгранично. Ты можешь останавливаться, терять направление, срываться вниз – тебя будут ожидать с прежней доброжелательностью. Но никто не протянет тебе руку помощи. Ты можешь как следует попросить – и тогда тебя немного подтянут повыше. Но это означает только одно: ты уже достаточно созрел для новой ступени…

В настоящий момент того немногого, что я знаю о христианстве, мне хватает, чтобы если и не понять, то прочувствовать всю глубину различия двух систем обращения к Единому. Интуитивно я уверена, что в этой разнице кроется не противоречие, а взаимное дополнение и обогащение. Но теперь, как и тогда, девчонкой тринадцати лет от роду, я не могу оформить свои интуитивные догадки в сколько-нибудь убедительные суждения…

Потерять контроль и открыться я не боялась. Наоборот, пусть читают информацию, если интересуются и могут. Моя биография чиста и прозрачна: я сирота, я заброшенна и одинока в чужом краю. Я умею чувствовать духов и беседовать с ними и видеть прошлое. Долгое время – не сосчитать какое, так как время в разных обстоятельствах имеет разный ход, – меня кормили и одевали за то, что я умею делать всё это. И ещё: меня недавно забрал с собой незнакомец, странный бродяга. Он кормил меня и согревал, но потом чуть не изнасиловал. До сих пор во мне живы ужас и отвращение той ночи. Счастье, что бродяга не бросил меня умирать в незнакомых горах, а привёл в монастырь.

Вся информация, какой не положено знать моим новым знакомым, была заранее заботливо убрана мною под руководством моих учителей в специальные карманы памяти, ключей доступа к которым не даёт обычная совместная медитация, даже самая доверительная.

Потому я спокойно наслаждалась стройной красотой совместной молитвы двухсот человек.

Далее дни потекли в размеренном ритме: подъём затемно на молитву, однообразные трапезы, снова и снова молитвы. Этот непривычный режим жизни с обилием повторяющихся медитативных практик быстро и эффективно очищал сознание и настраивал на взаимодействие с тонкими энергиями. Сказать по правде, возможно, только благодаря регулярным медитациям я сумела собрать себя из того состояния бескрайней потерянности, в котором оказалась, оставшись в полном одиночестве в непривычном мире, среди чужих людей.

Между прочим, любопытно, что в этом крупном и густонаселённом монастыре почти не практиковали вознесения молений при помощи молитвенных барабанов. Очень большой барабан был всего один – недалеко от входа, в специально для него построенной нише. Он, очевидно, предназначался для паломников, которым монастырские ворота открывались во время крупных праздников. Ещё несколько маленьких барабанчиков находились в самых неожиданных местах, их иногда крутили послушники. От монахов, видимо, требовалась гораздо большая степень осознанности или погружённости при вознесении молитв, нежели даёт простое вращение большой деревянной игрушки. Должно быть, по той же причине, и ритуальных флагов в нашем монастыре было – кот наплакал, по сравнению с другими, даже крошечными, обителями.

По-прежнему никто не пытался заговорить со мной. Меня ещё не приспособили даже к самым простым хозяйственным работам, как других послушников. Возможно, из-за того, что – единственная особа женского пола, а может быть, это был такого рода карантин. Тем не менее под опекой молчаливого монаха я чувствовала себя в покое и безопасности.

Едва освоившись, я стала искать возможность выйти на связь с девчонками. Ведь такова была договорённость: дать знать о себе, как только проводник отведёт меня до места и оставит одну. Но в монастыре меня – вольно или невольно? – окружили таким гулким, прозрачным молчанием, что выйти на мысленный контакт – означало бы: стоя посреди монастырского двора, «секретно кричать в рупор», как советовал сделать известный персонаж из фильма «Волга-Волга». И я тянула, выгадывая удобный случай.