Ярослав Зуев - WOWилонская Башня-1. Пропавшая экспедиция [Calibre]

***

В одна тысяча девятьсот семьдесят третьем году, после очередной битвы за урожай на Целине, проигранной советскими колхозами собственному разгильдяйству с разгромным счетом, Госдепу США и лично госсекретарю Генри Киссинджеру удалось добиться от кремлевских старцев некоторых послаблений во внутренней политике. Брежневу просто некуда было деться, СССР нуждался в закупках зерна. Послабления, добытые у режима Кисей, как любовно звал американского чиновника стремительно дряхлеющий советский генсек, касались, главным образом, еврейской эмиграции, о ней Киссинджер пекся особо. Но, лед под этой односторонней Дорогой жизни, проложенной через Вену вместо Ладоги, был изменчив и каверзен. Заявления на отъезд требовалось подавать заранее, чтобы они зажили собственной, отдельной от составителей жизнью, перемещаясь от инстанции к инстанции на протяжении некоего временного промежутка, не поддававшегося даже приблизительному исчислению.

— Зато на карандаш — мигом возьмут, — предрекла одна из прозорливых бабушкиных подружек, когда они обсуждали эту животрепещущую тему на кухне. Ехать или не ехать, вот вопрос, звучавший почти по-Шекспировски.

— Выпустят, не выпустят, никто не знает, но уж если откажут, потом попомнят…

В последнем бабушка нисколько не сомневалась, ведь она была мудрая женщина. И, тем не менее, она не вняла подруге, умолявшей повременить с подачей документов. И, прогадала. Вскорости вышло в точности, как предрекала подруга. После некоторого потепления в отношениях между двумя сверхдержавами последовало резкое обострение международной обстановки. В Иране был свергнут относительно светский режим шаха Мухаммеда Реза Пехлеви, у власти очутились исламские фундаменталисты, появление которых почему-то проморгали западные спецслужбы. До неожиданного взлета Аятолла Хомейни преспокойно жил в Париже, взяли бы, да прихлопнули там как муху, или как принцессу Диану, но нет. Шаха сковырнули под радостное улюлюканье прогрессивной общественности, мол, туда ему, держиморде, и дорога, по стопам Николая Романова и других аналогичных мракобесов. Как ни странно, сдержанно ликовали даже в СССР, ну, еще бы, закономерная смена прогнившего монархического режима диктатурой пламенных исламских революционеров, это ж чисто по Карлу Мраксу. Ох и отлилось же нам позже это веселье, сначала в Афгане, а потом Чечне. Но, как ни странно, первыми, на удивление, отгребли американцы, разъяренная толпа взяла на приступ их посольство в Тегеране. Последовавшая за этим драматическим событием военная спецоперация по освобождению заложников, санкционированная лично президентом Картером и гордо названная «Eagle Claw» — «Орлиным когтем», провалилась ко всем чертям. То ли «Орел» в тот раз протупил, то ли когти затупились, то ли песчаная буря стала полной неожиданностью для американцев, но вертолет с морпехами протаранил топливозаправщик. Уцелевшие спецназовцы ретировались, побросав в пустыне и технику, и тела погибших товарищей. Вышел грандиозный скандал, а, не успел он утихнуть, как снова полыхнуло на Ближнем Востоке, система компромиссов и противовесов, старательно выстраивавшаяся в Кэмп-Дэвиде американской администрацией, затрещала по швам. В Каире исламские фундаменталисты исполосовали автоматными очередями генерала Анвара ас-Садата, расквитавшись за сближение с Израилем и Кэмп-Дэвидский мир, Менахем Бегин двинул танки «Меркава» на Ливан, начав крупномасштабную операцию «Мир Галилее». Она дорого обошлась всем противоборствующим сторонам. В Израиле опять загремели взрывы, обвешанные пластидом шахиды ринулись мстить, как будто, забрав жизни обычных прохожих на улицах Тель-Авива, можно было хоть что-то переменить к лучшему.

Пока в Ливане бронеколонны ЦАХАЛА мерялись силами с боевиками ООП и кадровыми частями сирийской армии, а в небе над Бейрутом арабские МиГи дрались с израильскими истребителями Fighting Falcon, в СССР, где еще недавно злорадствовали над американскими ляпами в Иране, стало не смешно. Кремлю взбрендило сбросить строптивого афганского лидера Хафизуллу Амина, в итоге — Союз получил свой полноценный Вьетнам. Только вместо отравленных воинствующей мраксистской идеологией вьетконковцев, Советской Армии довелось биться с фанатичными исламистскими фундаменталистами, и она надолго завязла в негостеприимных афганских горах. Тем временем, сменивший демократа Картера республиканец Рейган на весь мир объявил Советы Evil empire — империей зла. Ратификация Договора об ограничении стратегических наступательных вооружений была отложена Сенатом на неопределенный срок. В итоге, жалкий ручеек, до размеров которого к тому времени ссохлась первая волна еврейской эмиграции, окончательно иссяк, когда где-то в Кремле перекрыли последний краник.

— Какой там университет?! — заламывала руки бабушка, когда они с папой обсуждали на малом семейном совете, какой из вузов ему избрать. — Дай Бог, чтобы из политехнического документы не развернули…

Она с содроганием ждала, когда же опрометчивое решение покинуть страну аукнется ей с сыном, что называется, по полной программе. Ударит бумерангом, и ее, для начала, потурят с работы в школе. Или под любым другим аналогичным соусом лишат прописки в Северной столице. Что стоит государственной машине вроде советской переехать тяжелым дорожным катком лопуха, имевшего неосторожность выразить некоторые сомнения в отношении своего гражданства? К счастью для нас всех, обошлось. В СССР не объявили широкомасштабную охоту на ведьм, как обязательно случилось бы при товарище Сталине. Мраксистский режим стремительно дряхлел, престарелые немощные генсеки, рулившие империей, не приходя в сознание, принялись наперегонки покидать этот мир. Шутники нарекли это завораживающее действо гонками на лафетах.

Новая, подросшая в обкомах комсомола поросль коммунистических бюрократов лелеяла совершенно иные замыслы. В них не было ровно ничего, относящегося к мраксизму, как его понимал Иосиф Сталин. Так что бабушка сохранила работу. Папа поступил в Политехнический институт. Учился хорошо, не жаловался, об истории, правда, тоже не забывал. Перестройка, которую вскоре затеял Горбачев, сделала доступными целые пласты информации, прежде надежно похороненной за семью печатями, считай, на безымянном погосте. Эксгумация, случившаяся как бы самопроизвольно, без злого умысла, заставила читающую аудиторию самой читающей в мире страны слегка ошалеть. Разоблачения сыпались со всех сторон, из уст вчерашних палачей они звучали особенно трогательно, совокупное число извлеченных из шкафов скелетов мигом перевалило за все мыслимые пределы, а самобичевание переросло в мазохизм. Но папа, на удивление, не поддался общему психозу. Он словно откуда-то знал наверняка, или, по крайней мере, каким-то образом догадывался: аховая авария на грандиозной фекалийной дамбе, удерживавшей нечистоты семьдесят лет, вовсе не означает, будто над авгиевыми конюшнями скоро взойдет новая эра чудесной первозданной чистоты, означающая конец стафилококкам всех разновидностей, какие только известны науке. Наоборот, Мишель, должно быть, уже тогда сообразил: влекомые властным течением говнореки, конюшни, чудовищно смердя, отправятся в вечный дрейф, будто геройская полярная станция на льдине, неторопливо покачиваясь и поскрипывая, все ниже и ниже по течению. В море говна, где этой субстанции соберется — до самого горизонта. Хотя, быть может, для человека отцовского склада, увлеченного историей человечества настолько, чтобы жертвовать ей все свободное время, это были вполне очевидные выводы. Не мне судить. Но, могу сказать однозначно, сделав их, папа больше не обольщался насчет дальнейшей судьбы Совка, и того, что будет после него, похоже, он вообще не заморачивался этим. Мишель, как ни парадоксально сие прозвучит, не придавал ровно никакого значения разительным переменам, потрясшим советскую империю. Он лишь однажды обмолвился по этому поводу, позволив себе прокомментировать ситуацию так, как она виделась ему.