Дмитрий Володихин - Эллинороссия [litres]

Протягиваю фигурку бородача Ксении. Она у нас знаток умерших языков. Больше, чем я. Больше, чем целая кафедра великих умников в Московской государственной акадэмии.

Щурится. Двигает губами.

Наконец, произносит: «Царь Ярлаган, да хранят его духи предков».

Как же у меня болит голова! Смертельно болит голова.

Нет икон с изображением рая. Но есть октябрь в Крыму.

Мы сидим у мола, клюющего пенную плоть моря. Содержатель винного погреба сердито поглядывает на нас.

Летний жар давно растекся по травам и камням. Что ни день, то являются металлические ветра, зябь, сырь. Крым – женщина. Благородная, кокетливая, влюбленная в поэмы, драгоценности и наряды. Летом она танцует по волнам, по горным перевалам, между лоз, в полосе прибоя… Изгибает стан, рисует перстами символы и знаки неведомой древности. На ней белая туника с багряной каймой и ожерелье из лалов и пылающего серебра. По осенней поре она бродит по дорогам и постоялым дворам, облекшись в тунику с каймою лазурной. На ней – бирюза, обрамленная тусклым золотом. Женщина Крым ищет знакомства с нетерпением, уничтожающим всякий закон. Закрыв глаза, она шепчет творения умерших поэтов. Она нежна, но отнюдь не добра. Она изысканна и безжалостна. Тому, кто берет ее, она покоряется жадно, а любит одну себя… Когда осенняя пора переламывается, для госпожи Крым настает время обратиться в камень и погрузиться в дрему до весны. Такова плата за ее царское звание, за ее буйство, и за ее драгоценности, но пуще всего – за ее надменность. Наступает день, когда следует ей совлечь с себя шелка, снять бирюзовое ожерелье и, обнажившись, припасть к скале, срастись со скалой. В такой день ей холодно, очень холодно. Тогда на всю Таврику опускаются холода. Завтра – такой день, его приход угадывают все, кто любит эту землю, кто готов поклониться этой женщине. Сегодня еще тепло падает с небес на щеки, волосы и плечи. Сегодня всё хорошо здесь, на Полдневном берегу Крыма.

И море – как берилл, по которому идет рябь.

И ангелы с небес шлифуют горные пики бархоткой туманов.

И Каламитский шлях – весь в генуэзских дукатах и ромейском пурпуре.

И на светлой гальке херсонесской, близ храма святого Владимира, призывно поблескивают денарии, драхмы и миллиарисии паломников из дальних краев.

И самодовольные коты храбро когтят гранатовые деревья, не боясь, что спелый плод станет для них казнью.

И царственный павлиний петел в имении князей Гагариных в несусветную рань устраивает побудку гласом инопланетянина…

А завтра случится буря, медузы вылетят на берег, воздух наполнится стеклянной свежестью, морозное дыхание степей доберется до прибрежных селений.

Содержателю винного погреба самое время убирать столики с улицы. А он по вечерней поре всё никак не может убрать последний столик – мы сидим за ним и не торопимся уходить.

Бедный, бедный старик, придется ему подождать.

Я так люблю самоцветы крымских вин…

С жизнью меня связывают работа, вино и вера. Больше меня здесь ничто не держит. Неизбывная скука одолевает меня.

– …да, – говорит моя собеседница, – я знаю о чудесных свойствах Партенитского красного. И о чудесном вкусе Сурожского игристого, из имений князя Голицына-Кантакузина. И о божественном нектаре, который доставляют сюда по морю из фемы Халкидики. И о том, что его любит сам государь Николай Александрович, я тоже знаю. Но пить все равно ничего не буду.

Здесь яшмовая галька. И время от времени к самой пристани у Медведь-горы подплывают дельфины…

– Извините меня, драгоценный Николай Степанович, но вы здесь наслаждаетесь отдыхом, а я прибыла к вам по делу. Для меня вы, а также этот погреб и вся Таврика вместе с ним – работа… – продолжала зудеть она.

А не взять ли жареной рыбы? Тут превосходная жареная рыба. Свежая, только что выловленная.

– …а на работе пить не принято. Не говоря о том, что я вообще не одобряю этого порока!

Безветрие. У самого окоёма – белеет череда рыбацких суденышек…

– Вы слышите меня, Николай Степанович?

Вот надоедливая коза, откуда ты только свалилась на мою голову!

Хорошо же. Ладно.

– Давайте ваш первый вопрос.

– Судя по отчетам логофетов, умельцы старых технэм занимаются самым опасным делом в Империи. Они гибнут чаще воинов, чаще ярыг из особых служб. За весь прошедший 7428 год в разных местах Империи на суд Божий ушло полтора десятка умельцев…

– Четырнадцать человек.

– Что?

– Такие вещи надо знать точно: не полтора десятка, а четырнадцать человек.

Она покраснела от гнева.

– Извольте: четырнадцать человек, – произнесла она с неприятным нажимом. – Так почему же вы избрали эту службу и по сию пору остаетесь на ней? Многие уходят после пятнадцатилетней выслуги, это позволено особым эдиктом… Что вас так прельщает? Духовный долг? Слава? Вас знает в лицо половина Империи… Может быть, вам приносит наслаждение само чувство опасности?

Скверный разговор. Упорная, волевая, умная женщина способна испортить даже самый лучший вечер.

– Первое.

В какой-то степени я не лгу.

– Это всё, что вы хотите мне сказать?

– Да.

– Но… Все эти завалы, осыпи, увечья от металла, безумие от магии… Ваш товарищ, господин Аргиропул, навсегда ставший инвалидом…

Я все-таки разозлился. Да что тебе надо? Такая милая барышня, румяная пышечка, высокая, голубые глаза с блюдце размером, длинные светло-русые волосы – хоть косицу заплетай, и такая въедливая не по делу! Бедный Аргиропул собирался в отставку за день до того, как отправился с нами разряжать таврическую технэму. Состоятельный человек, жил бы себе в удовольствие, окруженный почетом. Сестра у него младшая жива, было бы о ком заботиться… Нет, по старой дружбе решил поехать с отрядом. Отменно вежливый, улыбчивый, сухонький коротышка, дважды бравший на Олимпиаде третье место по марафонскому бегу. Теперь едва ходит и едва дышит! Старик, развалина…

Надо же ей и до этого докопаться!

– Ты хоть знаешь, чего мы там боимся? «Завалы»! «Увечья»! За это нам жалование платят. Тупо платят жалование!

– Извольте обращаться ко мне на «вы»! Хотя бы на «вы»! Я уж не говорю…

Ее лицо налилось тяжелым бешенством. Она смотрела куда-то вбок, не желая, чтобы я прочитал по глазам всю глубину ее ненависти.

– Разумеется! Драгоценная, уважаемая, прекрасная Мария Николаевна! Работа в столь крупном столичном издании как «Московский Хронос» извиняет вашу бестактность целиком и полностью!

И тут она все-таки повернулась ко мне, обожгла васильковым бураном в очах и с необыкновенной твердостью сказала:

– Вероятно, я задела нечто для вас дорогое. Простите меня. Я не имела намерения причинить вам расстройство.