Михаил Бобров - Ход кротом

Внутри вагона оказались деревянные лавки. Названий остановок никто не объявлял, сопровождающий напряженно вглядывался в крупные буквы на синем фоне, мелькающие на каждой станции.

— Метро строили и во время войны, — сопровождающий улучил момент в лязге. — А еще мы тут совсем недавно забастовку сделали. Машинисты и механики метро вытребовали повышение ставки.

Махно переглянулся с Аршиновым, вспомнил черные знамена, ветер, степь и март; землю, гудящую под последней атакой корпуса Улагая, захлебывающийся стрекот пулеметов, нервные залпы винтовок, скрип сабли по кости… А хорошо бы в самом деле обойтись простой забастовкой! Да, верно, нет иного пути. Вон вокруг знаменитейший Париж, люди все культурные, даже нищие читать умеют. Всякий рабочий и даже дворник имеет свою любимую газету. А все равно воевали так, что страшно вспомнить. Чем умнее, тем страшнее черта на поле боя выпускают…

— После войны хотя бы свет во всех вагонах включают, — успел еще прибавить сопровождающий. Поезд снова лязгнул, загремел, завыл электромоторами, нырнул в черноту тоннеля и полетел на противоположный край Парижа, к предместью Иври, где путешественники вышли опять на поверхность и зашагали по той самой улице Патай к снятой квартире — нетопленной, но в Париже май достаточно теплый.

Махно с Аршиновым, и Сашка тоже, несли высокие стопки книг, укутанных в плотную коричневую бумагу, перевязанные толстым шпагатом. Приехав на конференцию, и просто зарегистрировавшись в числе делегатов, вовсе не планируя лезть на трибуну или покорять столицу Франции, Махно большую часть времени потратил на закупки анархической литературы, особенно по школе Ферера.

Весь ужасающий обывателя анархизм школы Ферера заключался только в том, что уроки закона Божьего в ней не имели определяющего места, а относились к разделу «прочая культура стран и народов мира», соседствуя там с кратеньким описанием буддизма, синтоизма, ислама, языческих верований дикарей. В остальном школа оставалась школой — с партами, классами, строгими учителями и непреложной дисциплиной.

Подошли к четырехэтажному «доходному» дому, где анархисты снимали просторную квартиру. Сейчас по всем комнатам валялись вперемежку стопки прокламаций на французском, китайском, русском — подоспел вчерашний заказ, про себя отметил Аршинов. На прокламациях спали проезжие анархисты. В гостиной постоянно кто-то ставил на стол свежую бутыль дешевого красного вина; впрочем, во Франции и дешевые вина давали заметную фору дорогим напиткам иных земель. Закусывали так же кто чем. Вот и сейчас вошедшие сделали взнос на общую кухню, выгрузив пачку свежих длинных багетов, небольшой кусочек сыра, еще меньший кусок буженины.

За столом бодрствовали человек шесть, все в тогдашней мужской униформе: черный костюм-тройка, то бишь с жилеткой; туфли, рубашка, галстук. Шапочки, каскетки, плоские фуражки рабочих окраин, щегольские котелки вполне мирно и равноправно соседствовали на вешалке в передней.

Махно сотоварищи одевались так же, решив не дразнить гусей анархистскими кожанками поверх алых шелковых рубашек; вот разве что без оружия никто не обошелся — ну так в квартире анархистов пистолет или револьвер носил каждый.

— Поприветствуем гостя из Китая! — вошедшим тут же сунули в руки стаканы с уже налитым красным. Гость — великий Жан Отстон, ученик самого бельгийца Реклю — поднялся и вежливо поклонился.

Расселись, выпили за гостя. Сашка Лепетченко спросил вполголоса:

— Что-то не китайское лицо, а?

Жан Отстон, которому слова перевели, засмеялся:

— Я природный бельгиец, как и мой учитель, месье Элизе Реклю. Я печатал, в числе прочего, и работы вашего Кропоткина. Ах, как же давно это было!

Рассевшись, все выпили еще и за Кропоткина.

— Его работы сейчас издает московское правительство, миллионными тиражами, — довольно прищурился Аршинов. — Мы передавали ему привет и подарки: еду, деньги от украинских повстанцев. Петр Алексеевич знал, что мы едем на конференцию и просил передавать привет старым знакомым; должно быть, это вам?

Выпили еще раз, за нержавеющую дружбу, за общее дело. Тут уже пришлось и закусить даже русским гостям.

— Но как же вы оказались в Китае? — не отставал заинтересовавшийся Лепетченко.

— О, молодой человек, я, знаете ли, музыкант. — Чернокудрый, чернобородый Отстон приосанился. — Сам Дебюсси высоко ценил мою работу о новой системе музыкальной нотации, как альтернативу диатонической системе. Новое искусство, понимаете ли, требует новых нот. Я сделался известен, и китаец Лю Юин перевел книгу на китайский… Дайте-ка подумать… Ага, это случилось в год падения метеорита, где-то у вас, в Сибири.

— Одна тысяча девятьсот восьмой, — кивнул Аршинов, — на Подкаменной Тунгуске. Ссыльные рассказывали.

На этих словах Махно, зная инопланетную природу Корабельщика — хоть и не особо в нее верящий — вздохнул. Может статься, это его корабль тогда и прибыл?

— Волос мой тогда был еще рус, и даже в полицейских ориентировках писали, что-де «ликом я подобен Христу», — гость хватил еще стакан вина, рассеяно зажевал клинышек сыра, вздохнул:

— Я получил ваш русский паспорт, хоть и не с такими приключениями, как описано у господина Марка Твена. И уехал сперва в Россию, а там и в Китай. Через два года, в одиннадцатом, там произошла Синьхайская революция. Династия из Дацина полетела под откос истории…

— Совпадение? — провожатый с нарочитой важностью поднял указательный палец и сам же себе ответил все тем же заговорщицким тоном:

— Не думаю!

Выпили еще. Пожевали пресного, тощего, дорогущего послевоенного мяса. Поглядели все на гостя, и тот не замедлил:

— Ах, что это было за время! Между прочим, — подмигнул сразу всем Отстон, — премьер Цай Юаньпэй еще тогда предлагал выделить анархистам остров для создания на нем анархической республики.

Аршинов и Махно переглянулись, обведя взглядами комнату. Дешевые обои, высокие, пыльные потолки, мебель в пятнах от погашенных сигарет. Растворенное окно впускает слабое тепло начала лета.

— Да-да, русские камарады, я рукоплещу вашему исключительно удачному опыту, — музыкант сделал рукой некое подобие реверанса над разнокалиберными бутылками. — Но, с вашего позволения, закончу. Через год после революции тот же премьер Цай Юаньпэй объявил конкурс на новый гимн. Вот я и написал музыку. А слова взяли в рукописи второго века…

Композитор поднялся, вилкой дирижируя невидимому оркестру: