Михаил Бобров - Ход кротом

— Вениамин Павлович, проводите меня туда… Наверх.

Венька взял девушку под руку и повел по стальному настилу, между широченных перил — верхних поясов двутавра. Сейчас Вениамин особенно хорошо видел огрехи, неровную резку балок, грубую клепку. Внизу широкий, к замку мост сходил в сущее бутылочное горлышко и мог выдержать не более шести пудов на каждый квадратный аршин… Примерно сто килограммов на метр квадратный. Ветровое давление на тоненькую нитку почти не ощущалось, а жесткая заделка обоих концов позволяла не слишком переживать и о резонансе. Да и металла Корабельщик заложил с приличным запасом, с учетом неизбежной косорукости, скорой сборки чуть ли не наощупь, возможного удара при ночной стыковке. Мост вышел кондовый, перетяжеленный, зато неожиданно для субтильной внешности прочный и жесткий.

К стройке сбежались чуть ли не все жители города. С другой стороны, у Адмиралтейского спуска, толпа собралась тоже. На тонюсенький мост ее пока что не пустил немецко-большевистский пикет, и все шли еще по наплавному, раскачивая понтоны. Люди глазели на пару, почти неразличимую за широкими стальными крыльями ловителей, за массивным блоком замкового узла.

Отчасти для отвлечения зевак, отчасти по хитрому политическому расчету, матрос-анархист живо устроил митинг. Размахивая огромным черным веером, Корабельщик держал собравшимся речь о том, что на реке Андуин — его родине — всякие тонкие умения называют хай-тек, и что возникший за ночь мост — великий хай-тек, и хорошо, когда в стране много хай-тека, и плохо, когда нет хай-тека!

— Браво, товарищ! Научи нас великому хай-теку! — топая от удовольствия, кричали горожане.

— Научим обязательно! — гремел Корабельщик на всю бухту. — Это так, небольшая модель. Ждите нас, Керчь и Босфор! Жди нас, Берингов пролив! Ждите, Сахалин и Хоккайдо, Гибралтар, Каттегат и Ла-Манш!

— Ура! — кричали собравшиеся, больше не обращая внимания на верх арки, так что Венька и Татьяна могли нацеловаться вволю.

А потом Венька запрыгнул на перила, крепко взявшись левой рукой за холодное крыло уголкового ловителя; матрос шестым чувством уловил момент, жестом потребовал молчания и показал сложенным веером наверх:

— Глядите!

И Вениамин очертил над головой круг черным веером, и матрос перевел сигнал для всех собравшихся:

— А вот это у нас означает — выходной!

Толпа забурлила. Официанты чувствующего поживу ресторана потащили столики прямо в толпу, на набережную, и никто не помешал сойти с моста Вениамину с Татьяной. Протолкавшись навстречу, Корабельщик показал на девушку с такой гордостью, как будто сам ее сделал:

— Родная, злобная, твоя!

— Почему злобная? — Татьяна не возмутилась. Ей от счастья и отвечать-то было лениво. Корабельщик подмигнул:

— Так не я же генерала Никольского пристрелил при всем честном народе. А с этим Татьяна Николаевна, Вениамин Павлович, совет вам да любовь. Бывайте здоровы, живите богато. При случае обращайтесь, два планшета на семью у вас есть. Много не обещаю, а чем смогу — помогу!

И, прежде чем Вениамин собрался пролепетать о благодарности, Корабельщик обернулся через левое плечо, да и пропал в толпе, словно корабль пропадает в тумане.

В тумане гидропланы не летают. К счастью, туман в Адриатике не так, чтобы уж очень частое дело. Можно и передохнуть, покачаться в кресле, послушать музыку и новости местной станции.

Главная новость: в Париже, в золоте и роскоши Версальского дворца начались переговоры, что должны достойно завершить Великую Войну и даровать народам Великий Мир… Пассажиры у костра — двое тощих калабрийцев, кутающихся от непривычного тумана в клетчатые пиджаки — слушали с не меньшим вниманием.

До конца войны добралось на три империи меньше.

Во-первых, рассыпалась и мучительно собиралась обратно Россия, шаря окрест вслепую, как больной, вернувшийся в мир с того берега Стикса, нащупывает вокруг лежанки то стул, то стену, то мельхиоровые шишечки на спинке кровати.

Во-вторых, рухнул стальной германский Рейх, засыпал громыхающими раскаленными обломками Эльзас и Лотарингию, ударился оземь и обернулся Германской Советской Республикой. Оборотень уже скалил зубки, пугая французских добропорядочных буржуев ядреным духом коммунизма. И не где-то там, за Уралом — а вот прямо тут, за Рейном, камень добросить можно.

В-третьих, разорвалась на множество государств Австро-Венгерская империя, добив старика Франца-Иосифа. При рождении сего монарха мало где пользовались керосиновыми лампами, а в год его похорон уже кроили небеса цеппелины и аэропланы, и женщина-ученый открыла радиоактивность.

Венгры тут же спелись с большевиками… Чехи поглядывали на социалистов странно: то ли сами хотели в игру, то ли собирались перекупать игроков колчаковским золотом. Радио, правда, говорило что-то еще об эсерах. Но на затерянном в тумане посреди Адриатики острове мало кто различал нюансы, и Москву все считали просто большевицкой, а Крым просто царским, без оттенков.

Пассажиры справились, наконец, с костром. Потянуло теплом и жарящимся мясом. Пилот поднялся, прошел по скрипящим доскам к гидроплану. Вытащил из тайника оплетенную бутыль хорошего кьянти, мешочек со специями. Для сырой туманной погоды годится стакан горячего вина с гвоздикой, имбирем и кардамоном. Готовить, правда, придется в котелке, но что за беда? Вернулся к огню, не нарушая голос диктора разговорами. Придвинул ближе этот самый котелок, набулькал красного, занялся отмериванием пахучих щепоток под одобрительные взгляды пассажиров.

Радио продолжало свою повесть. На удивление, немецкую делегацию впустили в Париж и даже не отстранили от переговоров. Как ни задирали нос французы, толстый бульдог Черчилль сказал однозначно: мир без представителей всех сторон есть короткое перемирие. А второй Великой Войны никто не хотел. По крайней мере, прямо сейчас.

Калабрийцы переглянулись. Немцев допустили, так, может, что-то перепадет и бедной Италии?

Котелок забулькал. Пилот отставил его от огня прямо на сырой песок, вынул три мельхиоровых стаканчика. Все так же молча мужчины принялись есть жареное мясо, срезая прямо с куска тонкие полоски острейшими ножами, запивая глоточками вкусно парящего вина.

Из России прибыла чертова прорва делегаций. Финны, поляки еще ладно: они всю жизнь держали себя наособицу, и теперь, понятно, радостно воспользовались предложением Ленина «брать суверенитета, кто сколько унесет». Но эстонцы? Но латвийцы? Это вообще кто и где? Это, наверное, племена tataria из-за Урала, да, синьор? Вы же пилот, вы же образованный человек, наверное, знаете?

Пилот покачал головой отрицательно, с откровенным удовольствием заглотил еще стаканчик грога, утер губы. Нет, это всего лишь берег Балтики, между поляками и финнами.