Михаил Бобров - Ход кротом

Полковника отмыли от крови, переодели в чистое, щедро отпоили водкой и сообщили, что миссия к Григорьеву получилась лучше. Атаман согласился войти в переговоры, но потребовал себе высший царский орден — Андрея Первозваного — и великую княжну в жены. После Херсонских казней никто ложным стыдом уже не терзался; да и полно княжон в семье Романова, хоть на что-то сгодятся, все не зря кормили. Жаль, посетовал кто-то из-за плеча полковника, не догадались тому же Махно сразу фотокарточку послать. По такому случаю можно было расстараться и в неглиже. Авось бы выбрал кого, подобрел. Ну и что, что женат? Скифу с троном из черепов можно и наложницу, и даже не одну. Зато бронепоезда провели бы по железке через Токмак — Синельниково — Екатеринослав сразу на самую Полтаву, и зубы об Кременчуг стачивать не надо.

Полковник пил всю ночь, так и не сумев совместить в голове Осенний Бал — на котором эти же самые бесы вели себя вполне по-рыцарски, вполне по-людски — с посиневшими телами на крестах, над оледеневшей от ужаса рекой. Выходило, что с горы черепов Махно изрек правду не анархистов-сицилистов, нахватавшихся образования по Европам — а самую мужицкую, черную подземную правду. Пустили вас большевики в Крым, оставили жизнь, оставили землю. Что же вы лезете, как упырь зимой из могилы, что же вы несете опять по земле кровь?

Хапун Григорьев и тем не заморочился: попросту резал и жег, не подводя под сие никакой идейной базы. Вот его и купили висюлькой да девкой — союзничек теперь, тля!

Под утро полковник взял револьвер, приложил к виску… Бог послал осечку; черт наколол второй капсюль. Тело сползло с лавки. Мертвая рука смахнула на пол записку: «Вениамин Павлович, возвращайтесь в Крым немедленно. Мы спасли Его Величество из проклятого дома Ипатьева, но теперь, похоже, надо спасать их из Ливадии. Полагаюсь на вас, ибо мне места среди людей теперь нет.»

Записку затоптали при выносе трупа. Студент Смоленцев, по завещанию полковника получивший его донского жеребца, не растащенные припасы и оружие, не получил, однако, предупреждения. Теперь Вениамин в составе Шестой Ударной Бригады двигался маршами на Снегиревку — Баштанку — Бобринец — Кропивницкий — Александрию, чтобы принять участие в штурме Кременчуга.

Корпус Мамантова несколько замедлил движение, но с каждым переходом все густел, обрастал догоняющей пехотой; по расчетам, перед Кременчугом уже подвезут и выгрузят шестнадцать проверенных английских «ромбов».

Навстречу Мамантову из давно уже большевицкого Харькова, через Полтаву, мерным шагом двигалась Первая Конная армия Советской Республики под рукой Семена Михайловича Буденного. Большевики тащили с собой пехоту, обозы и пушки, и кое-что еще, так что двигались медленно, по десяти-двенадцати верст в короткий зимний день, а иногда и стояли целый день, выжидая чего-то, известного лишь усатому командарму.

Красные только-только попробовали жить по-людски, не рискуя быть поротым, не отдавая последнего управляющему, не ломая шапки перед всяким урядником. И вот: с востока Колчак. Из Эстонии, как привидение из шкафа, то и дело выползает Юденич. Так мало того, теперь еще с юга на Москву выступил уже настоящий вурдалак: Мамантов с отборными частями, нарочно перевезенными по Черному Морю с Дона через Кавказ. Все поголовно добровольцы. Разведка доносит, что все сплошь «ударные батальоны» или «батальоны смерти».

Разъезды Мамантова не пересекали пока Днепр и потому не доносили о Буденном. А и донесли бы, так отступать казак не планировал вовсе: некуда. Либо вернуть себе Москву, заново раздать сподвижникам усадьбы с крепостными, оскандалить перед Лигой Наций предавших царя союзников и под сим претекстом отказаться покрывать их кредиты — либо голодом вымирать на французских подачках в Крыму, Константинополе и где там еще пошлют Русский Легион отрабатывать займы.

Над обеими армиями распространилось облако злобы, физически воплотившееся в дыму костров и тучах бесстрашных наглых ворон. Биваки обоих войск с птичьего полета бугрились чумными язвами. Темнело каждый день все раньше, и тоска все крепче сдавливала людские сердца. Не пронимали уже добровольцев молитвы святых старцев, не отзывались и первоконники на пламенные речи комиссаров. Стылая степь без огонька, без живого дыхания, обнимала костры молчаливой холодной глыбой: наученные гетманской вартой, крестьяне бежали от реквизиций кто куда. По всему пути словно бы вымер край. Одни только волки страшно выли в костяках перелесков, с животной хитростью не показываясь под выстрел, да собирались бессчетно вороны, как собирались они над полками со времен Святослава.

Унылое войско идет не на бой — на истребление; Мамантов сообразил, чем пронять казачью душу. В ту ночь у костров попы читали вслух:

… — Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша!

На северо-восток от них минута в минуту, слово в слово, читали по книжке комиссары:

… — Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство; вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества!

Хрустел снег под сапогами часовых, раскачивались на штыках злые звезды, восходил пар совокупного выдоха. Поутру войска начинали движение, и тогда от многотысячных масс коней — боевых, запасных, упряжных, вьючных — стоном стонала земля.

Очнулся Васька от земного дрожания. В станице каждый мальчишка знал, как слушать землю, и каждый хвастался, что-де может почуять единственного сбежавшего жеребенка за три версты… А настоящую дрожь услышал вот единственный Васек.

Земля словно бы рычала под распластанным по ледяной дорожке пацаном, в земле словно бы грызли кости сказочные Индрик-звери; не то кощеи поднимались из древних могил-курганов, согнавши с верхушек оплывших каменных баб. Ровным гулом гудела земля; что тут говорить за стук подков единственной лошади!

По земле шло громадное войско. Не жалкая сотня гетманской варты, не петлюровский сечевой курень, уж подавно не горсточка хлопцев очередного «пана-атамана», и даже не махновская бригада, и даже не дивизия большевиков из взятого еще летом Харькова.

На Москву шел корпус Мамантова. Катился великий, страшный Зимний Поход — еще не воспетый тонкошеими юношами в эмиграции; еще не проклятый тысячами вдов, еще дышащий конским потом и керосиновой гарью броневиков, еще лязгающий траками британских «ромбов», еще не доедающий павших лошадей и не добивающий раненых…