Валентин Ерашов - Коридоры смерти. Рассказы

— Вернусь к пяти, — говорит она и целует в лысинку. — Садись, родной, и постарайся работать непременно, ведь тебе так много надо сказать…

— Хочешь напомнить — скоро подохну? — взрывается он и тотчас винится: — Не надо, Татьянка, я старый дурак.

— Дурачок ты мой, — говорит она. — Сиди, пиши. Или почитай. Или подумай. Только не пей сегодня больше, ладно?

Он почти не слышит, отмахивается: иди, иди. Татьяна понимает: повело. Иначе — полоснуло.

Лист заправлен в каретку, несколько самокруток приготовлены, чтоб не отвлекаться. Желудевый кофе в термосе. Впору начинать.

Тарахтелка-машинка не раздражает. Он строчит, не слишком примеряя слова, только бы не пропал настрой, ритм, только бы не упустить мысль, только бы не улетучилась мелькнувшая деталь. После он будет утюжить страницы тяжелым пером, заново переписывать, прятать в чемодан — на месяц, два, покуда ночью не потянет вытащить, снова править и перепечатывать — и так шесть, восемь, десять раз, и никогда не приходит успокоенность: получилось вроде.

Две страницы — за полтора часа. Не так уж скверно по количеству. Перекур.

…Он тогда — себе назло — потаскался еще с рукописью по издательствам, по журналам. Круг замкнулся, отдавать стало некуда. Но притом дотаскался до конкретного результата.

В газетенке одной тиснули про него аж целый подвал. Наверное, те газетеры Маяковского в буквальном умысле понимали, ехидство его, капиталу адресованное, приняли за догму: «Этика, эстетика и прочая чепуха — просто… женская прислуга». Этикой тут пренебрегли — не книгу долбали, а рукопись, такого и при Бенкендорфе не числилось. Дробили сильно, этак вкусно дробили: «В дни, когда советский народ под мудрым руководством… Наш некогда известный прозаик занимается созерцанием собственного пупа… Выворачивается наизнанку… Советские люди отвергают…»

Водкой он разжился в изрядном объеме, Татьяну к подруге ночевать спровадил, запалил печь, изодрал рукопись. Ворох бумаги лежал на полу — оскверненные, оплеванные, опоганенные листки; доконает бутылку, сунет обрывки рукописи в раскаленную пасть печки. Огонь, известно, от любой скверны очищает.

Тут его и застигла, неожиданно возвратясь — чуяла неладное, — Татьяна.

Неделю потом она раскладывала кусочки, склеивала все четыре экземпляра, бегала к переплетчику, одела в коленкор — сейчас темно-синие книги томятся на дне чемодана. Пускай томятся. Ежели переплести все насочиненное-ненапечатанное — наберется полтора десятка томов. Полное собрание… Кому нужны? Да — никому. Помрет — Татьяна станет хранить, уйдет и она — выкинут на помойку…

Машинка скрипит кареткой, буква «м» застревает, приходится поправлять клавишу, палец в краске от ленты…

На пороге в облаке пара, точно Саваоф, появляется шустрик-управдом.

— На работу собираетесь, товарищ писатель? — вопрошает он.

— На службу, — отвечает Федосей Прокофьевич угрюмо. — Работа у меня здесь, за столом.

— И работайте на здоровьичко, — ласково журчит шустрик. — Времени теперь прибавится. Вот со служебной квартиркой как… Освобождать придется.

Протягивает листок.

«Как не соответствующего занимаемой должности, за халатное отношение к служебным обязанностям уволить с выплатой выходного пособия младшего дворника гр-на…»

— Окончание на обороте. С месткомом согласовано, — подсказывает шустрик, но Федосей Прокофьевич не читает. Скидывает кожушок, швыряет на пол голицы.

— Нам писатели не требуются, нам дворники нужны, — сообщает шустрик. — А сегодня извольте отработать. Жалованье пока идет. До завтрева…

— Катись-ка ты, — говорит Федосей Прокофьевич.

Очень обстоятельно разъясняет.

— Пя-сатели. Художники слова, — подытоживает бывшее начальство, прослушав с интересом. Вздыхает почти восторженно. — А квартирку придется освободить. В двухнедельный срок.

— Пш-шел вон, — приказывает Федосей Прокофьевич.

— Ауфвидерзейн, — говорит шустрик. Добавляет с порога! — Аверьянычу, дружку своему, поклонись, может, уступит местечко в туалете. Строчить там можно без отрыва от основного производства: тепло, светло и мухи не кусают. И квартирку сохраним в таком разе, как полезному обществу элементу…

Федосей Прокофьевич хватается за метлу, шустрик испаряется. Метла и лопата летят ему вслед.

Писатели не требуются — дворники нужны…

Тетрадочный листок с приказом валяется на столе. Порвать, не расстраивать с ходу Танюшку? Но что изменится до завтра, все равно ведь не скроешь.

Медленно идет по комнате, выволакивает отовсюду — со шкафа, с полки, из-под кровати — связки рукописей, валит на пол.

Потолок сводчат, и для чего-то посередке загнут вопросительным знаком крюк. И бельевая веревка тянется через кухню.

Растапливает печь, хотя еще не выстыло за день.

Татьяна задержалась — наверное, ищет денег на завтра, получка лишь к вечеру. Занять — тоже проблема, дают неохотно, и не только ей, жене бывшего писателя, а и любому: время такое, сегодня человек жив-здоров и при деле, а через сутки — бог знает… Если Татьяна не вернулась к пяти, как обещала, значит, придет в семь, когда он оканчивает вечернюю приборку. Что ж, к лучшему, если не пришла…

Опрокинутым вопросительным знаком торчит крюк в потолке.

Подтаскивает, ногой подгребает рукописи к печке. Страницы сыплются. Лопнула бечевка, листки желтые, странно, с коих времен черновиков не хранит, а они — вот… Милая моя Танюшка, прости меня…

Усаживается на корточки спиной к двери, шурует кочергой, дрова разгораются плохо, сует пук бумаги…

На привычный скрип двери не обращает внимания. Не слышит просто.

— Родной, — говорит сзади Татьяна. — Я прочитала там, у ворот, на доске… Я прочитала приказ…

— Ну ты мне скажи, — отвечает он, так и не оборачиваясь, деловито спрашивает и буднично, будто советуется, пойти ли в кино. — Ты скажи, Татьяна, как жить дальше? Я тебя спрашиваю — как нам жить? И другим?

Она молчит. Открывает облезлую сумку, похожую на большой отощалый кошелек. Ставит две четвертинки, потные от холода.

— Выпей, милый. Ты выпей лучше…

1968 г.