Валентин Ерашов - Коридоры смерти. Рассказы

Прокол случился и с Эйтвидом. Его бить не решились — божий одуванчик, в чем душа держится, — нашелся изобретатель, сочинил новый способ воздействия на психику. Вспомнил, что в прошлом году по делу евреев писателей проходил какой-то виршеплет Арон Рухимович, сошка настолько мелкая, что и на тюрягу не потянул, отделался вечным поселением в Караганду. Туда срочно дали распоряжение, Рухимовича, полуживого от нового страха и от давнего увечья, доставили сюда, продемонстрировали Эйтвиду, кое-что прокомментировали, а он, Эйтвид, возьми да и сдохни от разрыва сердца прямо на месте, — ведь мог из него получиться хороший подсудимый, поскольку слабая его душонка неведомо в чем держалась и раскололся бы наверняка.

Но что если Рухимовича напустить на Вершинина? Тоже оказался крепкий орешек, никак не ожидали. В тридцать восьмом подмахнул акт медицинской экспертизы на своих же коллег — Плетнева, Левина, Казакова — и не поморщился, говорят, даже и давить особенно не пришлось. Теперь же артачится, молчит. И мордовать его тоже опасно, первый допрос выдержал, другие может и не перенести, не шутка, семьдесят один год… Коба вчера распорядился насчет их всех: «Бить, бить, бить и еще раз бить…» Ему хорошо командовать, Кобе, попробовал бы сам, загребает жар чужими руками. А Вершинина бить нельзя, стар…

Вот с теми писателями, думал Берия, которые вместе с Рухимовичем шли, с теми повезло, сами напросились. Подали прошение товарищу Сталину, чтобы перенести Еврейскую автономную область из Биробиджана, где климат, видите, неподходящий, — в Крым, пустующий после выселения татар. Дескать, евреи исконные земледельцы и скотоводы, народ исключительного трудолюбия, они благодатный Крым превратят в цветущий рай. Тут они и попались, как раз ко времени: попытка создать буржуазно-националистическое государство на Крымском полуострове, оторвать курортную жемчужину от Советского Союза… Один за другим под вышку — Давид Бергельсон, Перец Маркиш, Ицхок Фефер, Лев Квитко; фамилии всех не запомнил; а дело было хорошее, легкое…

Попробовать напустить Рухимовича на Вершинина, конечно, можно, уж больно впечатляющее наглядное пособие, да ведь они, доктора, к чужой боли привыкли, как и он, Берия, к смертям привык. Вдруг с Вершининым сорвется, опять задержка… А Коба может дать второй звоночек (первым звонком Берия по справедливости считал сообщение о том, что органы госбезопасности не проявили должной бдительности).

Тут — в буквальном смысле — зазвонил телефон. Поспешая и медля, пытаясь хоть сообразить, какую пилюлю поднесет Коба, если это он, взял трубку и первым, как полагалось, заслышав его дыхание, поздоровался, избегая обращения:

— Здравия желаю…

Слова, что шепнула Генеральному конструктору его секретарша, были: «Говорят, полковники… Из Большого Дома».

Любой ленинградец, от школьника начальных классов до престарелого пенсионера, знал, что именуется Большим Домом. Здание на Литейном не столь уж велико, но про него ходила давняя печальная шуточка: «Самое высокое здание в мире — из окошек Колыму видать». Конструктору приходилось по службе иметь с ними дела; и сам заезжал, и являлись тамошние генералы, но, во-первых, подобного рода встречи согласовывались заранее, во-вторых, секретарь, Елизавета Владимировна, генералов тех знала в лицо и не испугалась бы так… Почему, в самом деле, без уговора, в неурочный час какие-то неведомые полковники? Генеральный конструктор принадлежал к той научной, технической элите, где только ум, талант, знания, организаторские способности определяют положение человека, где в отличие от прочих областей деятельности не принимались во внимание ни социальное происхождение, ни национальность — в том числе и еврейская, — ни, скажем, развод с женой (тогда как прочим он грозил обвинением в аморалке, исключением из партии).

Он переоблачился в генеральский китель с регалиями и велел просить.

Одетые в штатское, они тем не менее приняли положение «смирно», отчеканили по-уставному:

— Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант!

И представились: полковник такой-то, полковник такой-то; фамилии Конструктор пропустил мимо ушей.

Выдерживая дистанцию, он из-за письменного стола не вышел, не пригласил, как это делал с уважаемыми посетителями, за овальный столик у окна, не предложил боржоми, а привычно-повелительным жестом указал места для посетителей обыкновенных, сказав деловито:

— Слушаю вас. В моем распоряжении десять минут, достаточно?

— Это будет зависеть не от нас, — ответил старший годами не слишком почтительно, пускай и приподнялся в знак вежливости. — Прошу, товарищ генерал-лейтенант. — И протянул Генеральному кожаную папку с привычным тиснением «Для подписи».

Тренированно пробежав по начальным строкам, Конструктор будто споткнулся и начал заново, ему хотелось удалиться в бытовку, остаться одному, вдуматься, вникнуть, понять: что это — провокация, неумная шутка, бред психопатов? Но оставлять полковников в кабинете не счел возможным — если провокация, то мало ли что могут натворить, подкинуть, утащить, сфотографировать, — он, оттягивая время, сделал то, чего не делал никогда, поскольку этим занималось бюро пропусков, — попросил предъявить удостоверения личности. Документы, конечно, оказались в полном порядке. Тогда Конструктор закурил, не предложив портсигар посетителям, и, глянув на следующий лист веленевой, слегка желтоватой правительственной бумаги, перевернул, увидел заделанные подписи, то есть отпечатанные фамилии с именами-отчествами, чинами, степенями, званиями… Подписи шли в алфавитном порядке, пронумерованы — некруглое число, 53 — и занимали пять страниц, поскольку были пространны титулы каждого. Но личных росчерков не значилось ни подле одной фамилии; конечно, все они были знакомы Генеральному конструктору.

Он внимательно вчитывался. Безумному смыслу бумаги не соответствовал весьма приличный литературный — правда, отчетливо-газетный — слог; он чем-то напоминал даже возвышенно-романтические листовки времен и гражданской, и Отечественной…

Полковники сидели смирно, отстраненно, только тот, что помладше, втягивал — еле заметно — папиросный дым, но Конструктор и не подумал предложить ему папиросу или разрешить курить. Он в который уж раз думал: ну а что заставляет людей уважаемых, интеллигентных, в больших чинах и званиях подписывать заметки в газетах с осуждением, что заставляет их выступать на митингах, зачем, почему, во имя чего? И каким образом вот эти двое, сидящие перед ним, могут подействовать, вынудить его поставить росчерк под документом, что куда пострашней всех напечатанных ранее? Не станут же бить, пытать, не повезут в свой Большой Дом его, прославленного конструктора важнейшего вооружения, генерала, депутата Верховного Совета, Героя, четырежды лауреата, с кем не раз советовался товарищ Сталин, чьей работой он постоянно интересовался, чьи достижения признавал даже Гитлер…