Евгений Красницкий - Отрок. Ближний круг: Ближний круг. Стезя и место. Богам – божье, людям – людское [сборник litres]

Бурей плеснул бражки в чарки, друзья выпили.

– Вот и все таинство, Серафимушка! Ты же в этот раз не промахнулся?

– Э? А как это?

– А вот так! У цветка ума нет, но он свое дело делает исправно. У руки твоей тоже ума нет, но дело свое она знает… много разных дел, все, которым ты ее за всю свою жизнь научил. Вот и пусть разум, тем более пьяный, ей свое дело делать не мешает. Ты же сейчас не думал: как кувшин держать да как в чарку струей попасть? Вот рука и не промахнулась.

– Э? – Бурей недоверчиво уставился на свою руку и пошевелил пальцами. – Так просто?

– Проще некуда, Серафимушка.

– Ну, ты прямо как… – Бурей запнулся, подбирая слово, потом выпалил: – Прямо, как Настена!

– Ну, так и я в своем деле не менее искусен, чем она в своем! – не затруднился с ответом плотницкий старшина. – У нее травы да наговоры, а у меня топорик, а суть-то одна: знание, освященное чувством – мастерство! – Сучок вдруг озорно подмигнул Бурею. – Ты думаешь, что я ума лишился, когда с малым топориком против меча пошел? Не-а! Я им владею… рука моя владеет получше, чем ваши ратники зверообразные мечами своими. Не лучше всех, конечно, но лучше многих. Тот обормот, с которым я тогда схлестнулся, меч с умом держал, моя же рука с топориком без ума управлялась. Не меня ты тогда от смерти спас, Серафим, а его. Меня же ты спас от убийства вольного человека закупом. Вот так-то, старшина!

– Кондрат… – Бурей потрясенно смотрел на тщедушного лысого человечка, едва достававшего макушкой середины его груди. – Предназначение… а какое у меня предназначение? Не знаю… Цветку хорошо – ему думать не надо, делай, что предназначено. А мне как?

– Да-а… Верно ты говоришь, Серафим: хорошо, когда думать не надо… для того и пьем. Наливай!

Выпили, закусили помолчали… вразнобой вздохнули, еще помолчали.

– Кондрат, а давай я тебя выкуплю! И долг прощу! У меня много…

– А я тебе ребенка сделаю, Серафим! Показывай, с кем?

– Что-о?

Бурей озверел мгновенно и вздыбился над столом как атакующий медведь. Сучок даже не пошевелился, а лишь издевательски поинтересовался:

– Может, и по нужде вместо меня сбегаешь, или есть вещи, которые все же самому делать надо?

– Гр-р-р… – Бурей еще некоторое время покачался на задних лапах (иначе не скажешь!), нависая над столом, потом тяжело осел на скамью. – Дурень лысый… убить же мог…

– А и убил бы! Пьяному умирать легко, не страшно. Наливай, умник волосатый… вот видишь, опять не промахнулся!

– Чтоб тебя…

– Согласен! – Сучок вознес чарку над столом. – Давай, Серафимушка! Чтоб меня!

Два голоса – басовитый рык и хрипловатый тенор – старательно выводили слова песни на совершенно непривычный, какой-то неправильный, но берущий за душу мотив. Певцов совершенно не смущало, что они повторяют одно и то же в пятый или шестой (а может, и в десятый) раз. Первый-то раз звучал только один голос, а второй только подрыкивал, да и то не в лад. Но потом дело пошло. Сейчас уже никто не сбивался, и песня лилась свободно.

– Душевно… – пробормотал Бурей. – Не по-нашему как-то, но душевно.

– Михайла ребят своих учил, а я запомнил. И что за парень? Все у него через задницу, но получается, рубить-колотить… и даже хорошо бывает. Вот, как сейчас.

– Да, хорошо… Знаешь, Кондраша, а ведь он меня убить должен. Пророчество такое.

– Наплюй, Серафимушка. Михайла всякие пророчества на хрену вертел. Бабы болтают, что его никто заворожить не может. Ни Настена, ни Нинея… и попа он не боится. Веришь, мальчишка, сопляк, а бывает… как сказанет что-нибудь, как глянет, сам себя сопляком чувствуешь. Нездешний он какой-то…

– Здешний он, Кондраш, здешний. Я сам видел, как его крестили. Прямо в купель напрудил, зараза мелкая. Родиться не успел, а уже все не как у людей… Так и дальше пошло-поехало.

– Кондраш, у тебя мечта есть?

– Угу. Выкупиться и артель выкупить. Сам же знаешь.

– Не, Кондраш, это не мечта, это работа, которую сделать надо и сделать можно. А мечта… это вот так, что, может, и не сбудется никогда, а думать об этом все время хочется.

– И у тебя такая мечта есть?

– Угу.

– А про что? Не, Серафим, если не хочешь, не говори…

– Тебе можно, Кондраш… ты поймешь. Как ты про цветок-то…

– Это не я, это регент. Я только повторил.

– А я и повторить не смог бы… Только ты, Кондраш, как от себя рассказывал… Я видел. Чужие слова так не повторяют.

– Вот о любезной-то я и мечтаю, Кондраша.

– А я думал… об ребеночке…

– Ребеночек, Кондраш, само собой… только без любезной… пробовал я уже, ничего путного не выходит…

– Да… а рисковать мне больше нельзя, два раза уже женился… третий раз еще позволят, а потом ни-ни – таинство брака. Да и возраст уже…

– Ну так и что? Баб вокруг мало, что ли? Вон, у тебя по двору чуть не десяток бегает… Хотя… любезная… это да, это, я тебе скажу… И какая ж тебе нужна?

– Сильная!

– Так, не пахать же…

– Духом сильная, Кондраша! Такая, чтобы… такая, знаешь… чтобы робеть перед ней!

– У-у-у… Да таких и не быва…

– Настена!

– И ты пред ней робеешь?

– Бывает, Кондраша, бывает… даже и перед Ягодкой… случалось… только не про меня они. Я о них, как о бабах, и думать-то не могу…

– Да, Серафим, это ты… рубить-колотить… ну надо ж так!

Оба приятеля опять надолго замолчали, а Сучок так глубоко задумался, что даже вздрогнул от голоса Бурея, почему-то вдруг ставшего веселым.

– А и телесная сила – тоже хорошо! Такая, чтобы на руках меня носить могла!

– Да ты спятил!

– Не-а! Вон, позади тебя стоит!

Сучок обернулся – на пороге горницы стояла Алена и делала сразу два дела: крестилась на икону в красном углу правой рукой и выпихивала в сени сунувшуюся вслед за ней холопку левой.

– Здрав будь, Бурей! – поприветствовала богатырша. – И ты… свет очей моих!

– Гы-ы-ы! – приветливо отозвался хозяин дома. – Свет… это лысина блестит!

– Она… – не стала спорить гостья.

Голос и манера говорить вполне соответствовали телосложению Алены. Никто и никогда не слыхал от нее ругательной бабьей скороговорки, да и на визгливый тон она тоже не срывалась, наоборот, чем больше она сердилась, тем более размеренной становилась ее речь, и тем больше опускался ее голос к басовым нотам. Вот и сейчас он звучал так, словно Алена вещала через печную трубу.