Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса

Закончилась ночь, миновал день, и вечером мы ушли из Мешвеша. В проводники прислали мне старого охотника по имени Муссаваса, бродившего по пустыне лет сорок. Был он не таким угрюмым, как другие жители оазиса, ибо странствуя в песках без компаньонов, привык сочинять всякие истории – вероятно, чтобы не сойти от одиночества с ума. А тут слушателей оказалось много, и Муссаваса нам поведал, сколько львов пали от его копья, сколько страусов лишились перьев, и скольких змей и ящериц он ободрал, пустив их кожу на пояса и ремни. Я слушал его с интересом, желая отвлечься от мрачных мыслей, но вдруг по колонне прокатился шепоток. Меня нагнал Софра, один из солдат, назначенных в тыловое охранение.

– Женщина, чезу, – произнес он, расплывшись в улыбке. – Баба с дитем. Идет за нами.

Сердце у меня дрогнуло. Увязая в песке, я отправился назад, к пальмам Мешвеша, торчавшим над пологими дюнами. Я миновал вереницу воинов и десяток ослов, груженных бурдюками из козьих шкур, – они тащили воду и кое-какие припасы. «Подождать тебя, семер?» – спросил Шилкани, управлявший этим маленьким караваном. «Идите. Догоню», – буркнул я.

Ко мне шла Бенре-мут. Девчушка сидела на ее плечах, болтала смуглыми голыми ножками и что-то напевала – ей, должно быть, нравилось так путешествовать. Я всмотрелся в ее глаза. Карие, но не узкие, как у сборщика податей, а широко раскрытые и приподнятые к вискам… Мои глаза! Человек своих глаз не видит, но не нуждался я в зеркале, чтобы вспомнить, какие они – мать смотрела на меня с лица ребенка. И губы были у малышки, как у моей матери, пухлые и яркие…

Вскинула руки Бенре-мут, обняла, прижалась ко мне, обожгла поцелуем. Мы на мгновение замерли. Стояли меж пустыней и оазисом под темнеющим небом и слушали, как воркует наше дитя. И мнилось мне, что смотрят на нас боги, смотрят и улыбаются. И еще слышал я, как шепчет мать Исида: люби нас, Хенеб-ка, люби, ибо мы – женщины Черной Земли, и все мы – лоно для твоего семени. Не покидай нас, не уходи! Что мы без тебя?.. И что ты без нас?..

Бенре-мут отодвинулась и сунула мне узелок.

– Лепешки… я испекла…

Я взял. Может, испекла их моя женщина из последней муки, но я взял. Клянусь красными лапами Сета! Не получал я подарков дороже этого!

Малышка шлепнула меня ладошкой и засмеялась.

– Я прогнала Урджебу, – сказала Бенре-мут. – Пнула в задницу, и улетел он к старой своей жене и двум наложницам.

– Что ты будешь есть? – промолвил я. – И что будет есть моя дочь?

– У меня остались три козы, огород и пальма с финиками. Амон нас не покинет.

Она снова поцеловала меня и отступила на шаг.

– Куда ты идешь, Хенеб-ка?

– В Цезарию, милая. Наниматься в римскую службу.

Ее лицо омрачилось.

– Римляне пошлют тебя за море… Должно быть, мы больше не увидимся, мой чезу.

– Судьбы наши в руках богов, – промолвил я. – Молись за меня Исиде.

Повернулся и зашагал вслед за отрядом.

Что мы без тебя?.. И что ты без нас?..

Четыреста пятьдесят сехенов с востока на запад, двести – с севера на юг… Каменистые плоскогорья, скалы, утесы и горы, огромные горы, каких не увидишь ни на Синае, ни в Сирии… Безбрежный океан песка, ровные песчаные пространства, песок вперемешку со щебнем, зыбучий песок, барханы длиной в половину сехена и втрое выше пирамиды Хуфу… Редкие оазисы, редкие источники и колодцы с драгоценной водой… Пронзительный холод ночью, а днем – чудовищный жар, что струится с небес… Ветры, смерчи, песчаные бури…

Такова Ливийская пустыня, Царство Осириса. Сами ливийцы называют ее Сахарой, [45]и в этом слове слышатся шелест гонимого ветром песка, хрип умирающих и рычание бурь – ссс… хрр… ррр! Ливийцам виднее, как называть эту страну смерти и невзгод. Сбежавшие из ее пределов – те, что пришли в Та-Кем, – принесли с собой ее истинное имя. Сахара… Ссс… хрр… ррр!

Мы идем по самому краю пустыни, не очень далеко от Реки, но тут уже не ощущается ее влажного дыхания. Воздух сух, остывающий песок шуршит и скрипит под ногами, сверху смотрят небесные огни, а на земле – ни проблеска, ни светлой точки. Земля пятнистая, как шкура леопарда: вершины дюн залиты лунным светом, ущелья между ними потонули в тенях. Можно идти по этим ущельям, лавировать, огибая барханы, но тогда дорога будет длиннее. Можно идти прямым путем, то взбираясь на гребень, то спускаясь или съезжая к подножию дюны. Муссаваса ведет нас так, как сам привык ходить – прямо, прямо, прямо… Вверх, вниз, вверх, вниз…

Идем быстро. Люди хорошо отдохнули в Мешвеше и даже развлеклись. Тех, кто поймал улыбку Хатор, немало; оборачиваясь, я вижу, как весело скалит зубы Хайло, ухмыляются Нахт и Пауах, как мечтательно щурится Амени, как шевелятся губы Давида. Он молится – наверняка испрашивает прощения у сурового иудейского бога за плотский грех. Лично я в свершившемся греха не вижу. Боги у людей разные, но обычай одинаков: мужчине нужна женщина, и ни один бог этого не отменит.

Что же сказать о себе самом? Странно, но чувствовал я такое облегчение, как если бы свалился с моих плеч Великий Сфинкс. Я знал, что если мы доберемся до римлян, то не увидим больше Хапи, и эту пустыню, и ее оазисы, а значит, я никогда не вернусь в Мешвеш. Но все же душа моя пела. От того ли, что поцелуи Бенре-мут были такими жаркими? Или по той причине, что прогнала она Урджебу, узкоглазого сборщика податей? А может, все дело было в Нефру-ра, в том, что оставалась в Черной Земле малая моя частица, плоть от плоти, кровь от крови?.. Я не размышлял над этими вопросами. Я просто был счастлив.

Муссаваса, шагавший рядом со мной, то бормотал под нос, то начинал рассказывать очередную историю.

– Если отправиться на запад, будут скалы, а за ними в двух сехенах – пустошь с плотной почвой. Там, мой господин, есть травы, есть русло высохшей реки, а в нем – вода. Немного, но для клювастых птиц хватает. И птицы там…

– Какие птицы, дед? – прервал его Хайло. – Тут червяка не сыщешь, кривой осины не найдешь, а ты – птицы!.. Из чего они гнезда вьют, из шакальего дерьма? Или несутся прямо в песок?

– Ты, видать, чужеземец из дальней страны, где птицы – вот такие, – Муссаваса выставил тощий кулак, – где они летают, потому что сами малы, а крылья у них большие. Птицы пустыни на них не похожи. Они бегают, мяса в них как в баране, когти длиннее пальца, а клюв – с ладонь.

– Злобные твари, – добавил Иапет. – Такая клюнет, и полетит душа к Осирису.

Некоторое время они с Муссавасой обсуждали повадки страусов, потом проводник сказал:

– Я охотился в той пустоши, мой господин. Птицы глупые, не сбиваются в стаи, как козы и шакалы. Стая бы льва затоптала, а так отобьешь одну, и когда в ярость придет и бросаться станет – дубиной ее по башке. Амон справедлив! Дал птице клюв и когти, а человеку – палку!